Лицо Штернберга было по-прежнему молодым, но совершенно безжизненным и, как никогда, до гротеска, уродливым: с кровавыми потёками, правый глаз почти закатился за веко, а тусклый левый казался незрячим. Штернберг долго смотрел на Хайнца, будто не узнавая.

— А, это вы… — холодно произнёс он наконец. Помолчав, бездушным стальным тоном добавил: — Я должен во что бы то ни стало завершить операцию. Вы мне в этом поможете. Вам ясно?

В его голосе, холодном, как арктическая пустыня, не оставалось ни тени эмоций.

— Т-та-так точно, оберштурмбанфюрер… — Хайнц не мог пересилить дрожь кривящихся и прыгающих губ. — Ра-разрешите д-доложить, оберштурмбанфюрер… Тут один штатский украл ваш чемодан. Покидал в него все эти стержни и смылся. Я видел, куда он побежал… И ещё… — Хайнц хотел рассказать про мертвецов со старческими лицами, но только, заикаясь, тыкал рукой куда-то в сторону, а другой рукой размазывал по лицу мокрую грязь, невнятно приговаривая:

— В-виноват… в-виноват, оберштурмбанфюрер…

Он изо всех сил старался держать себя в руках, чтобы не позориться перед командиром (жив! жив ведь!), но получалось плохо.

Ледяное ожесточение на лице офицера сменилось неопределённым пустым выражением, словно он тяжело приходил в себя после глубокого наркоза. Он посмотрел на Хайнца почти растерянно. Обвёл шальным взглядом площадь, на которой больше не осталось ни единой живой души. А потом сделал то, что вмиг смыло весь кошмар последних часов, то, из-за чего Хайнц сразу простил ему всё. Штернберг взял Хайнца за плечи, грубо встряхнул, примял к себе и тихо произнёс:

— Ты молодец… Не сбежал, не сдрейфил… как все эти шавки. Ты же просто молодец. Один я тут сейчас свихнулся бы.

Хайнца поразило неожиданное «ты» вместо привычного холодно-насмешливого и высокомерно-снисходительного «вы». Ему хотелось сознаться, что остался он здесь, в общем, случайно, что его должны были угнать с площади вместе с остальными, и угнали бы, если б он держал язык за зубами, — но для этого требовалось произнести слишком много слов, да и нужно ли было, если стоявший рядом и так прекрасно всё слышал. Хайнц явственно ощутил, что именно в этот момент его произвели в какое-то совершенно новое качество, что он преодолел важный рубеж, шагнул сразу на десяток ступеней вверх.

— Мы догоним этого чёртова предателя, — сказал Штернберг. Странно было слышать в такой близости его глубокий, объёмный, будто бы материальный голос, текстура которого словно передавалась воздуху, слегка щекотавшему в ушах. — Мы быстро его найдём, он не мог далеко уйти с таким грузом. А затем вернёмся сюда и завершим операцию.

«Мы», — мысленно с упоением повторил Хайнц.

Штернберг отодвинул его от себя, ещё на мгновение задержав на его плечах большие горячие ладони. Ещё никогда Хайнц не ощущал такой своей значительности — не один среди многих подобных, а единственный из всех — в этом пьянящем чувстве было что-то от родственных, братских уз, что-то от избранничества.

— Подыщите себе оружие, — велел Штернберг, отворачиваясь. — И поторопитесь, у нас нет времени.

— Слушаюсь, оберштурмбанфюрер! — истово выкрикнул Хайнц, не сразу сообразив, что оружие придётся позаимствовать у покойников.

У тех самых, погибших непонятной и чудовищной смертью, с наружностью древних стариков. Да и автоматы-то им под стать, сплошь ржавый хлам, убедился Хайнц, пересилив отвращение и подойдя поближе к трупам, выглядевшим так, будто они пролежали на площади уже не меньше недели. Время, за считаные минуты убившее этих людей, теперь стремительно пожирало их ветхую плоть. Хайнца затошнило. Он оглянулся на офицера, вновь склонившегося к погибшему ординарцу. Штернберг, как мог, оттёр своим платком кровь с лица Франца, снял с шеи серебряный орден на трёхцветной ленте, Рыцарский крест за военные заслуги с мечами, и надел на шею оруженосцу. Наклонился ещё ниже, коснулся щекой пепельно-бледной, в проступивших веснушках, щеки юноши и пошёл прочь. Проходя мимо Хайнца, подобрал валявшуюся под ногами изъеденную ржавчиной железяку и протянул ему. Груда ржавчины, словно в сновидении, на глазах обращалась в новенький, пахнущий ружейным маслом автомат. Хайнц онемел. Это так обыденно сотворённое чудо возрождения уничтоженной вещи потрясло его даже больше, чем все увиденные ужасы. Но если вещи можно вернуть жизнь, то почему же…

— Зеркала не воскрешают мёртвых, — сухо ответил Штернберг на невысказанный вопрос и направился к машинам — некоторые из них стояли как пустые панцири доисторических животных, рассыпаясь от ветхости ржавой чешуёй, а другие выглядели новее прежнего — и скоро вернулся в фуражке, вооружённый пистолетом и своим длинным кинжалом, неся с собой карабин, стальной шлем и пару брезентовых подсумков с магазинами для автомата. Каску он вручил Хайнцу, хотел поменять карабин на автомат, но, поколебавшись, оставил карабин себе и отдал Хайнцу подсумки.

Ничего больше не сказав, быстро пошёл в ту сторону, где на пологом травянистом пригорке с приотставшими от леса тонкими деревцами виднелась на ковре инея одинокая цепочка вихляющих следов с пунктирной бороздой по правую сторону. Вору, видать немалых усилий стоило уволочь полный чемодан, ценность которого Хайнц сейчас видел единственно в том, что он принадлежал командиру, — ведь все экраны, или, как называл их Штернберг, Зеркала, по счастливой случайности не задетые пулями, торжественно стояли на месте, ожидая достойного завершения обряда.

— Там ключи, там документация, всё это не должно попасть в руки врагов, — бросил через плечо Штернберг, ушедший уже далеко вперёд. — Прибавьте шагу.

Но Хайнц ещё немного помедлил, озираясь. От капища в ноябрьскую стужу веером расходились клинья смещённого, вырванного из всеобщего порядка времени, и куст шиповника стоял неподалёку, словно располосованный надвое: пунцовые цветы соседствовали с заиндевевшими колючками. Хайнц пустился догонять офицера, чьи размашистые шаги оставляли отчётливые следы, в каком-то нечеловеческом масштабе накладывавшиеся на суетливые смазанные следы беглеца.

* * *

Чтобы не отстать от Штернберга, шествовавшего размеренной и, казалось, даже ленивой походкой, Хайнцу приходилось то и дело срываться на бег. Под ноги подворачивались узловатые сосновые корни, и Хайнц, оступаясь, клял про себя поляка, зачем-то кинувшегося в лес, вместо того чтобы избрать в качестве пути для своего бестолкового бегства дорогу. Штернберг, сосредоточенно смотревший вперёд и вроде бы не обращавший больше на Хайнца никакого внимания, выглядел опасно отравленным утратой и неудачей — и одновременно казался напоенным ими же до состояния абсолютной неуязвимости. Чудилось, он своим целеустремлённым громоздким и чеканным шагом пройдёт сквозь любую преграду, перед ним в страхе расступятся воды, а топи превратятся в каменистую твердь. Хайнц не мог себе представить, что ждёт злосчастного поляка.

Чем дальше они уходили от Зонненштайна, тем более бледным и будничным становилось небо, там, на капище, ужасавшее инфернальной лиловой чернотой. Сквозь плывущие в вышине ветви сосен крался сумеречный свет. Штернберг ещё ускорил шаг.