«Я им покажу, – думал он. – Всем покажу».

Но он по-прежнему чувствовал запахи ярмарки, а в ушах все еще звенел мальчишеский голосок из детства: «Approchez-vous, messiers, mesdames, approches-vous donc…»[86]

После той поездки он решил построить в Нёйи дом, полный сокровищ, похожий на дворец. Назло людишкам с ярмарки и своему собственному страху. Он покажет им, кто прав. Он, Джулиус, будет жить в своем бесценном дворце, а они пусть ютятся в жалких лачугах. И тогда мысль о превосходстве над этими тупыми ничтожествами будет греть ему душу.

Когда он придумал этот план, к нему даже частично вернулись былая бодрость и хорошее самочувствие, он забыл про усталость. Торговцы с ярмарки заставили его вспомнить, что он – Джулиус Леви.

Да, он – Джулиус Леви. Самый богатый человек в Англии. Разве нет? Ничего ведь не изменилось. Он может и во Франции добиться успеха. Да он любого купит с потрохами, если захочет. И весь Париж будет принадлежать ему, да что там Париж, весь мир!

Вокруг одни дураки, слепые глупцы. Он построит дворец по своему вкусу, и плевать на моду. Там будет все: мрамор, стекло, драгоценные камни. Одна эпоха будет соперничать с другой, один стиль – соседствовать с другим. Простота форм никогда ему не нравилась. Теперь же он соберет все, чем владеет, в одном творении, забьет его до отказа ценностями, сплошь уставит ими дворец, и все это станет возможным, потому что когда-то он тоже кричал на рынке: «Подходите, месье, мадам, подходите…» Только у него хватило ума не остаться помойной крысой, а подняться из грязи, потому что он всегда был самим собой, Джулиусом Леви, евреем.

Итак, строительство дворца началось. Каждое утро Джулиус ездил на автомобиле на выбранный им участок у Мадридских ворот[87], проезжал по авеню Нёйи, мимо ярмарки с такими знакомыми звуками и запахами и, держась за ремень безопасности, наблюдал за всем из окна, ехидно улыбаясь.

Эти ежедневные поездки во многом на него повлияли. Безразличие торговцев было все равно что пощечина, от которой в крови закипало негодование. Он воспринял их отношение как вызов. Если уж крестьяне с рынка не признаю́т его превосходство, то не призна́ет никто. Будут думать, что Джулиус Леви – сломленный человек, старик. Ничего, скоро поймут, как ошибались. Он впервые поглядел на себя беспристрастно: оплывшее тело, мешки под глазами, брюшко. К нему в «Крийон» теперь каждый день приходила массажистка, которая мяла его тело сильными, острыми пальцами, а он с нетерпением ждал результатов от массажа. Он стал носить корсет, посетил клинику и прошел лечение фиолетовыми лучами[88]. Еще он сел на диету и умерил тягу к жирной пище. Это было сложно – еда теперь была для него слишком важна.

Джулиус стал тратить много денег на одежду, отчаянно желая снова ловить на себе восхищенные взгляды, а поскольку не обладал вкусом и не следил за модой, то позволял себе излишества. Теперь он выглядел не благородно, а смешно и даже вульгарно. Официанты тайком посмеивались над молодящимся стариком с бутоньеркой в петлице.

Строительство особняка в Нёйи и переезд Джулиуса в Париж вызвали множество пересудов и настоящий ажиотаж. Джулиус по-прежнему был важной персоной, к тому же сказочно богатой. Как только стало известно, что он переселился в Париж, ему посыпались приглашения – его звали всюду, принять его у себя желали представители всех сословий и классов. Им нужны были только его деньги, и он, привыкший за столько лет к подхалимству, лести и повсеместному восхвалению, снова начал выходить в свет, посещать званые обеды, ужины и светские рауты – без интереса и желания общаться с себе подобными, но просто из гордости. Он боялся, что в противном случае про него скажут, что он старик, что его жизнь окончена.

Джулиус Леви выдохся, сдался?

Нет, никто не посмеет так говорить про него!

Итак, он тщательно одевался, затягивал корсет, молча целый час страдал под сильными пальцами массажистки.

Днем он отдыхал, чтобы вечером не переутомиться. Эта новая, ненавистная ему усталость теперь всегда была тут как тут. Иногда она наваливалась на него во время званого ужина или какого-нибудь приема – неодолимая сонливость словно пеленой окутывала разум, и он боролся с ней, зная, что она мешает ему ясно мыслить, делает его сердитым и раздражительным, не позволяет поддерживать умный разговор.

Усталость затягивала его, как трясина, притупляла ум и восприятие, от этого он становился не Джулиусом Леви, а стариком, который слишком плотно пообедал и хочет поспать. Всего лишь скучным стариком.

Нет, нельзя позволять уму блуждать, надо показать этим людям, что он все тот же Джулиус Леви. Он заводил разговор на какую-нибудь злободневную тему, старался высказывать такие же интересные суждения, как и раньше. Собеседники вели себя с ним вежливо и тактично, однако чутье подсказывало ему, что у него не получается удержать их внимание. Они натянуто улыбались и смотрели куда-то мимо него.

Тогда он делал вид, что занят едой, а сам размышлял, где дал слабину, почему его слова не достигли цели, и понимал: что-то изменилось в нем самом, ушло безвозвратно.

Гости болтали друг с другом, не интересуясь его мнением. Он сделал вывод, что это новое поколение такое: равнодушное и грубое. Глупцы.

А женщины, женщины как изменились! Манеры отвратительные, думают только о себе! И ведь даже не пытаются притворяться, что слушают, а сразу сбегают под каким-нибудь предлогом, например якобы желая потанцевать. Он больше не танцевал – сидел с какой-нибудь невыносимой старой матроной, сопровождающей молодую особу, не понимая, что он вообще здесь делает, такой нарядный, с цветком в петлице, вместо того чтобы пойти спать.

Он коротал время, размышляя об отношениях между окружающими. Вон та кудрявая девушка с красивыми ногами танцует с юношей, они любовники? И что они делают, когда остаются наедине? Холодна она с ним или мила? Он представлял их в минуты близости, и от этого у него по телу бежали мурашки – давно забытое приятное ощущение. Хотел бы он понаблюдать за этими двоими из-за штор.

Разум его блуждал, рисуя эту картину, добавляя то одну деталь, то другую, он начинал клевать носом, все виделось как в тумане, и вдруг над ухом раздавался чей-то голос:

– Добрый вечер, сэр Джулиус…

– Хм… А? Кто? Что? О, как поживаете? Рад видеть, – бормотал он, резко просыпаясь, а сам думал: «Да кто это, черт возьми?»

После нескончаемого вечера он возвращался в «Крийон», снимал корсет, отшвыривал одежду, ложился в прохладную уютную постель с грелкой у ног и думал, что сон – единственное удовольствие, что осталось в мире. Сон, а еще еда и питье. Строго следовать предписанной врачом диете у него не получалось, это требовало слишком больших усилий.