Когда она улыбалась кому-нибудь или разговаривала с кем-то, что скрывалось за ее улыбкой? Не было ли в ее словах скрытого смысла? Вот она обернулась к тому парню. Случайность это или нет?

Он наблюдал, как она танцует, ни на мгновение не выпуская ее из виду, и ему, разумеется, казалось, что между ней и ее партнером существует какая-то связь. Она положила руку ему на плечо, она смотрит на него. О чем они говорят, почему она рассмеялась?

Стоило раскрасневшейся Габриэль вернуться за стол, как Джулиус подступил к ней с допросом:

– Что он тебе говорил?

– Мне? Когда? Не помню, – ответила она, напевая мелодию.

Лгала, разумеется.

– Тебе нравится с ним танцевать? Что ты чувствуешь?

– Ну что ты пристал? С ума с тобой сойду скоро, – отмахнулась она сердито.

– Со мной потанцуй, – велел он, и они пошли танцевать.

Габриэль скучала и отстранялась от него.

– Почему ты отстраняешься? Терпеть меня не можешь?

– Не смеши меня. Что за настроение все время? Неужели нельзя просто спокойно потанцевать?

Оба надулись, за этим последовала новая сцена, и снова молчание.

Потом они возвращались домой.

– Ты бы, наверное, предпочла оказаться в автомобиле с каким-нибудь юнцом? Сидеть в темноте под деревьями в Риджентс-парке? – съязвил он.

– В Риджентс-парк нельзя на автомобиле.

– А! Значит, пыталась?! – воскликнул он с жаром, тут же ухватившись за ее слова.

– Да боже мой! До чего глупо ты себя ведешь!

Понимание, любовь, дружба – все ушло. Больше не было ни разговоров по душам, ни доверия.

– Габриэль, что с нами, черт возьми, такое? Так нельзя!

– Но это все ты, – беспомощно возражала она. – Я-то здесь при чем? Что я такого сделала?

– Думаешь, я старый? Недостаточно молод для тебя? Старый дурак, который до смерти надоел?

– Иногда твое поведение похоже на старческий маразм, – отвечала она.

– Нет-нет, хватит, давай это прекратим, начнем все сначала. Скажи мне, что все по-прежнему, Габриэль. Скажи, что никогда не изменишься.

– О, ну разумеется! – Недовольный вздох.

За этим следовало неловкое, притворное примирение. Он, хватающий ее руку, слезливо, как старый пьяница, бубнящий какой-то вздор на французском, осознающий, как нелепо выглядит, и презирающий себя за это, и она – спокойная, невозмутимая, страдающая от его присутствия, размышляющая о чем-то своем. Или о ком-то? И снова нет покоя. Ни днем ни ночью.

После одной из таких сцен он осыпал ее подарками: браслеты, серьги, кольцо, новая борзая к сезону, яхта. Но любой такой подарок был лишь флагом перемирия и ничего для нее не значил: всего этого у нее было в изобилии.

– Ну скажи, что тебе нужно. Проси все, что захочешь, – говорил он.

– Оставь меня в покое, не указывай мне, что делать, – честно отвечала она. – Это все, о чем я прошу.

Однако этого он дать ей не мог.

Лето продолжилось вереницей привычных малозначащих событий: танцы, благотворительные балы, ужины, садовые вечеринки. Эпсом, Аскот, Уимблдон, Лордз[78], Хенли[79], Гудвуд[80], Каус… Габриэль утверждала, что все это ее необычайно развлекает, и Джулиусу приходилось ее сопровождать, чтобы она не обманула его и куда-нибудь не сбежала.

Он забросил дела в Сити. Его больше не волновали ни ежеквартальные собрания управляющих кафе, ни отчеты о работе фабрик, ни продажи газет, ни заседания парламента. Для него имела значение только эта слежка за Габриэль, непрестанный контроль, который нельзя ослабить ни на мгновение.

Она делала вид, что ей все равно, но он знал, что замучил ее. Ничего, из них двоих он сильнее, скоро она сдастся и признается, что больше так не может. Он разрушит стену враждебности между ними, и у Габриэль не останется иного выбора, кроме как подчиниться ему во всем. Вряд ли теперь, когда их разделяет эта стена, она по-прежнему счастлива, ее веселость – лишь маска. Да и он рядом с ней чувствовал себя актером, играющим роль – счастливый отец любящей дочери. Иногда ему казалось, что они – две марионетки: на публике гримасничают, а сами – безжизненные, холодные, набитые соломой чучела. Вот они вместе на каком-то грандиозном приеме: она, как никогда, ослепительна и хороша в драгоценностях, которыми он словно награждал ее «за верную службу», и рядом с ней он – высокий, благородной внешности, отец, улыбающийся друзьям дочери, на ходу обменивающийся остротами с другими гостями. А вокруг, как всегда, восхищенные шепотки: «Это же Джулиус Леви с дочерью. Ах, как хороша, не правда ли? Ах, как чудесно быть таким богатым!»

Зависть окружающих теперь вызывала у Джулиуса не прилив гордости и не злорадное торжество, а уныние, ощущение пустоты в душе и горькое презрение к людскому невежеству.

А эти ехидные замечания! «Вы счастливчик, Джулиус, у вас есть все, что только можно пожелать». Или: «О Леви, старина, ходите на все вечеринки, ну надо же! У вас энергии больше, чем у юноши!» Кивнуть, улыбнуться и дальше играть роль, пока Габриэль играет свою: ослепительно улыбаясь, машет какой-то подруге, что восхищенно окликает ее: «Привет, Габриэль! Чудесно выглядишь! Как всегда, прекрасно проводишь время?»

Галдеж, клекот голосов, глупый топот, трели наигранного смеха, громкий гогот, и фоном ко всему – грохот джаз-банда и солист с зачерненным лицом, пытающийся докричаться до луны.

А после – возвращение в дом на Гросвенор-сквер, который, несмотря на драгоценные произведения искусства и изысканную мебель, казался холодным бараком; стоящие столбами слуги, Габриэль, снимающая браслеты и кольца перед туалетным столиком в своей спальне и оглядывающаяся на стоящего в двери Джулиуса. Вот она зевнула, нетерпеливо постучала носком туфельки по паркету и холодно спросила:

– Ну а теперь что не так?

Потом, не дожидаясь ответа и теряя самообладание, отпихнула от себя браслеты, раздраженно провела руками по волосам:

– Боже мой! Если б ты знал, как ты меня утомил…

Он спрашивал ее, чем бы ей хотелось заняться, а она отвечала, что не знает, что у нее есть все, что она уже все на свете переделала, а когда он предлагал какой-нибудь новый праздник или развлечение, выезд куда-нибудь, катание на моторной лодке или аэроплане, она безразлично пожимала плечами.

Может быть, это и есть тот подходящий момент, которого он ждал все это время?

– Пойдем в круиз на юг, с войны никуда не плавали, – мягко сказал он. – Разве ты была бы не рада?