он – такой же империалист, как и все остальные, только маскируется ханжескими проповедями, а умеренное большинство Совета имело глупость поверить в эту иллюзию.

   Но в данном вопросе у Совета никаких иллюзий не было. Его лидеры хорошо помнили обращение Вильсона к конгрессу в декабре 1914 г., призывавшее Соединенные Штаты заниматься внутренними делами и снабжать свой народ и другие народы мира. Америка понимала преимущества нейтралитета для богатой капиталистической страны. Она захватила все мировые рынки. Ее собственная промышленность быстро развивалась, поскольку продукция последней требовалась странам, вынужденным приспосабливать свою промышленность к нуждам войны.

   Лидеры Совета прекрасно понимали логику дальнейших событий. Заокеанское государство должно было иметь дело с воюющей стороной, которая владела океаном, то есть с Антантой. Чем дольше продолжалась война, тем больше становилось значение кредита. Долг Антанты Америке рос не по дням, а по часам. Америка вложила в Антанту такой большой капитал, что просто не могла позволить уничтожить ее, а это неизбежно случилось бы, если бы союзники проиграли мировую войну или если бы война продолжалась до полного взаимного истощения.

   Независимо от Германии, поставившей ва-банк на абсурдно провокационное объявление беспощадной подводной войны торговому судоходству нейтральных стран, настал момент, когда из-за спины должника должен был выйти его кредитор и положить на весы истории «меч Бренна». Вожди Совета не собирались требовать от американцев романтического альтруизма. Напротив, крупные материальные интересы Соединенных Штатов были залогом постоянства ее внешнеполитического курса. Кредитору недостаточно спасти своего должника от гибели. Мир не должен содержать зародыш новой войны или заставлять должника подрывать свои силы непроизводительными тратами на гонку вооружений.

   Какой бы прозаической ни была причина желания влиятельных деловых кругов Америки как можно скорее восстановить порядок в Европе, само наличие этого желания было положительным фактором. Без него президент Вильсон мог бы так же мечтать о Лиге Наций, о праве на самоопределение, о «верховенстве закона» в международных отношениях, как это делали многие до него. Без него он не смог бы привести в действие огромную мощь Соединенных Штатов и включить хотя бы часть этих глубоко чуждых Европе принципов в Версальский мирный договор.

   В своих планах умиротворения Европы президент Вильсон имел только одного абсолютно искреннего и надежного союзника: новую Россию, Россию демократии трудящихся, Россию «Обращения к народам мира».

   Но Вильсон этого не понял. Результатом роковой ошибки стала его трагедия, его изоляция во время переговоров в Версале, его фиаско (несмотря на незначительный внешний успех) и быстрое падение популярности.

   Альбер Тома уехал из России, оставив Терещенко следующее послание: «Русская революция – не просто перестройка внутренней структуры России, но могучее движение идеалов, показывающее желание русского народа бороться за равенство, свободу и справедливость как у себя на родине, так и в сфере международных отношений». Этим объясняется его настойчивое стремление «добиться общего мира на условиях, исключающих всякое насилие (независимо от его причин) и империалистические цели (независимо от их формы)». Единство России с ее союзниками должно «обеспечить общее согласие по всем вопросам, основанное на принципах Русской революции». Послание заканчивается одобрением принципиального согласия союзников пересмотреть свои военные цели и предложением созвать специальную межсоюзническую конференцию «в ближайшем будущем, когда для нее возникнут благоприятные условия».

   Уверенная в искренней поддержке Терещенко, советская демократия поторопилась создать эти «благоприятные условия», одним из которых должен был стать международный социалистический съезд в Стокгольме. Социалисты стран-союзников приехали в Россию, чтобы попросить активизировать войну против Германии и Австро-Венгрии и помешать встрече социалистов вражеского лагеря перед заключением мира. Они уехали из России, увозя сильное впечатление от моральной атмосферы Великой русской революции, и были готовы сделать шаг ей навстречу. Альбер Тома и Хендерсон вернулись домой с твердым намерением помочь Стокгольмскому съезду добиться успеха. Специальная делегация Совета должна была выехать за границу. Даже посол Бьюкенен советовал своему правительству выдать английским лейбористам паспорта для поездки в Стокгольм ради сохранения мира между Временным правительством и Советом3.

   Но попытка организовать Стокгольмский съезд провалилась. Она встретила неожиданное препятствие. Временное правительство пером Терещенко красноречиво объяснило желание русского народа преодолеть стремление к завоеваниям. Оно публично заявило, что «это желание придает сил членам русского Временного правительства; в службе ему они видят свой долг». Кто мог предположить, что в этой невинной фразе скрывается бомба?

   3 августа русский поверенный в делах в Лондоне К. Набоков направил Терещенко длинную телеграмму, извещая его о течениях, враждебно настроенных к Стокгольмскому съезду, и в частности о высказываниях лидера британских консерваторов Бонара Лоу. Телеграмма заканчивалась следующим образом:

   «Для сохранения союзнических отношений с Англией, общественное мнение и большинство правительства которой выступают против конференции, я думаю, чрезвычайно желательно ясно сказать мистеру Бальфуру [британскому министру иностранных дел. – Примеч. пер.], что русское правительство так же, как британский кабинет, считает ее частным, а не государственным делом и что решения конференции, если она состоится, ни в коей мере не будут определять дальнейший курс России по отношению к ее союзникам».

   Желание Набокова, дипломата царской школы, помочь антистокгольмской агитации в Англии и усилить позиции консерваторов против Хендерсона в правительстве было понятно. Но кто мог представить, что вместо жестокого нагоняя Набоков получит у Терещенко сочувствие? 8 августа Набоков, ждавший ответа «с горячим нетерпением», получил от министра иностранных дел следующую телеграмму:

   «Я полностью одобряю ваше предложение сделать заявление английскому правительству. Можете передать министру иностранных дел, что русское правительство не в состоянии запретить русским делегатам участвовать в Стокгольмской конференции социалистов, однако эта конференция является исключительно частным делом и ее решения ни в коем случае не ограничат свободу действий правительства».

   На дипломатическом языке сие означало, что для русского министерства иностранных дел Стокгольмский съезд был в лучшем случае неизбежным злом. Но этого Набокову показалось мало. Он добавил к ответу Терещенко собственные комментарии, направленные против усилий Хендерсона и Макдональда. Последний только что совершил специальную поездку в Париж, чтобы помочь созыву Стокгольмского съезда. Кроме того, Набоков напал на радикальную прессу, которая уже заявила, что Россия боится превращения Стокгольмского съезда во «всеобщую социалистическую мирную конференцию».

   На следующий день Набокова пригласил к себе Ллойд Джордж, на столе которого уже лежала телеграмма от Альбера Тома, доказывавшая, что Набоков не одинок. Она была короткой и ясной: «Kerensky пе veut pa de conference» [«Керенский на конференцию не приедет» (фр.). – Примеч. пер.].«Злобный маленький валлиец» назвал ноту Набокова Бальфуру «документом огромного значения», который дает ему «полное право запретить конференцию». Ллойд Джордж известил Набокова, что он уже потребовал от Хендерсона как члена правительства оказать необходимое давление на партийную конференцию лейбористов. Хендерсон ограничился обещанием