Обман, чувство вины, беспамятство… И еще много чего, что невидимо копошится в болоте мозга, вздымая мутную поверхность, но не показывая себя.

Понимание: дальше так нельзя. Сколько прошло, пять дней, неделя, две недели? Личный рекорд – полтора месяца. И это не как у некоторых, которые пьют, но при этом что-то все-таки делают, как-то живут. У меня не получается пить и жить, если уж пью, то только пью. Безжизненно.

Дальше так нельзя. Но и бросить сразу же невозможно. Да и опасно. Борьба разума и жажды длится недолго, я решаю, что обязательно раздобуду и поправлюсь. Кратковременность борьбы меня даже обнадеживает: значит, есть еще силы для продолжения, если организм так уверен в своих возможностях.

Но ведь надо еще встать. Перед собакой совестно. Жена на работе, сын в школе, кроме меня ее никто не выведет. Хоть ты помирай, а тащись на улицу, так уж заведено. Я нагнетаю в себе обиду на жену – чтобы вытеснить хоть немного обиду на самого себя. И ведь мерзок при этом себе своей мелочной обидой, противен, ненавистен. Но мерзок и ненавистен – потихоньку, под сурдинку. На избыточные эмоции нет сил.

Надо встать.

Собака – умница. Она, конечно, догадалась, что я проснулся, – догадалась по дыханию, по иному, чем во сне, трепетанию сомкнутых век. Но догадалась и о том, что я пока не могу встать. Согласилась потерпеть. Я, не открывая глаз, вижу, как она лежит у двери, положив морду с печальными глазами на вытянутые лапы.

Когда я в этом состоянии, она тоскует. Глаза делаются больные, тусклые.

Надо встать.

Я открываю глаза.

Белый потолок сер в тусклом свете осеннего утра. Сквозь тюль окна – корявые ветви голых деревьев. Обои бледно-розового цвета, от которого тошнит глаза. Почему такие? А какие были в магазине, такие и купили. Отстояли очередь, часов пять, влезли с боем, не зная, что выкинут на прилавок. Выкинули два вида: темно-зеленые с золотистыми вензелями и эти вот. Хочешь – бери, не хочешь, приходи в другой раз, стой опять полдня, лезь… Взяли эти.

Так во всем у тебя: что было, то и взял. Поэтому и лежишь в своем доме, как в чужом, будто занесло тебя сюда каким-то лихом. Никакого лиха, сам пришел, причем давно.

Опускаю ноги, как отдельные от себя.

Опираюсь руками, приподнимаю туловище.

Сажусь.

Диана вскакивает, лает, подбегает, крутит хвостом. Она тоже обманывает меня: лает вроде бы как обычно, и хвостом крутит бодро, но видится в этом некоторая симуляция. На самом деле ей не так уж весело, но она хочет подбодрить меня: все нормально, хозяин, ты видишь – я такая же, как обычно, значит, и ты такой же, ведь такой, такой, такой?

Я даже невольно киваю, будто услышал этот вопрос. Усмехаюсь. От этой усмешки становится больно. Разлепляю склеенные губы, провожу по ним языком.

Ничего. Вчера встал, и сегодня встану.

Мучает вопрос: оставил ли я вчера хоть немного для поправки? Обычно не оставляю, но, бывает, так наливаюсь, что просто не лезет. Жена это выливает или прячет, наивно надеясь, что отсутствие под рукой алкоголя меня остановит. Останавливает не это, а ощущение, что больше не можешь. А его еще нет.

Жажда помогает встать и дойти до кухни.

Торопливые поиски.

Ничего.

Пью воду из-под крана, иду в туалет.

Опять ищу.

Пусто.

Одеваюсь, обхожу комнаты, роюсь в шкафах и укромных местах.

До галлюцинации ясно видится: вот открою сейчас, а она там лежит, заветная.

Но нет, ничего.

Обшариваю карманы. Денег тоже нет.

Значит, надо идти во внешний мир.

И так бы пошел, но, если б поправился, гораздо было бы веселее.

Дрожащими руками надеваю ошейник с поводком.

Выходим на улицу.

Безлюдно.

Какой сегодня день?

Хорошо бы суббота или воскресенье, в выходные легче найти выпившего и, следовательно, доброго человека, который угостит или поделится.

Но никого. Иду, останавливаюсь вместе с Дианой. Она шустро бегает вокруг меня, насколько позволяет поводок, обнюхивает стены и кусты, мне становится чуть легче, когда смотрю на нее, такую здоровую и бодрую. Она такая – значит, и я так могу. Не сейчас, но в принципе. Все наладится.

Мой путь – в шинок. Ветхий дом, вход с улицы. Там продают паленую водку. На вынос и в разлив. И наливают в долг, если тебя знают. Водка гнусная, отдает ацетоном. Говорят, кто-то от нее помер. Но, может, не от нее, а от запоя помер. Дело обычное – вошел в штопор и не сумел выйти. В двенадцатом доме так было недавно. Муж и жена. Пили месяц, он уже не выползал из постели, а она еще шевелилась, ходила, где-то доставала. Будучи сердобольной супругой, наливала в стакашек, ставила на табуретку у его изголовья. Он просыпался, тянул руку, нашаривал, выливал в себя, опять засыпал. Спал и пил, пил и спал. Так и умер.

Мне не страшно об этом думать. С похмелья ничего не боишься, кроме одного – что не дадут опохмелиться.

Путь долог и труден.

Но наконец дошли.

Привязываю Диану у крыльца, поднимаюсь, стучу.

Дверь открывает хозяйка. Грязная, краснолицая, пьяная с утра, сердито-веселая.

– Опять? Не дам – и не проси! На тебе знаешь, сколько уже записано? Отдай хоть часть – тогда налью.

– Нету, – выговариваю я. – Завтра.

– Ты и вчера говорил, что завтра. Все, извини!

Дверь захлопывается.

Я спускаюсь, приставляя ноги одну к другой.

Куда идти?

Кому звонить?

Да и звонить только из дома, то есть вернуться. На автомат двух копеек нет.

Иду дальше.

Там пивзавод. Вспоминаю рассказ приятеля: без денег, без надежд, ведомый смутным инстинктом, приволокся он к пивзаводу, к воротам, из которых выезжают машины с пивными бочками и цистернами. Одна машина на выезде притормозила перед поворотом, а у приятеля в кармане был стакан, он достал его и сказал шоферу: «Плесни, помираю!» Устойчивая легенда – шоферам всегда в виде презента наливают трехлитровую банку. И легенда в тот раз оказалось правдой: шофер сжалился, достал банку и плеснул. Да не просто плеснул, налил до краев, подождал, пока жаждущий выхлебает до дна, и тут же налил вторично.

Есть же люди на свете.

Не исключено, правда, что приятель врет. Знаем мы эти алкогольные байки.

Но в таком состоянии надеешься на чудо и веришь в то, во что раньше не верил.

Да, из ворот выезжают машины. Бочки и цистерны до краев полны живительной влагой. При одном взгляде на них судорожно сглатываю.

Но, видимо, есть во мне еще остатки стыдливости. Не могу подойти и попросить. Хотя, пожалуй, попросил бы, не переломился, но у меня нет стакана, не во что налить. А из банки хлебнуть не дадут, нечего даже и думать.