Олегу Каширину повезло меньше всех – или больше всех, как посмотреть: он так и не встретил свой идеал. Следовательно, есть о чем мечтать, а мечта одухотворяет. Живет один, изредка выезжая из Саратова в Москву по делам, навещая меня, бывшего земляка и друга, отдавая должное тому, как я устроился, моим житейским успехам, но по-прежнему ничуть не интересуясь моим настоящим творчеством.

– Хоть бы для вежливости сказал что-нибудь, – упрекнул я его однажды. – Выставка персональная недавно была, в интернете репродукции, наверняка же видел.

– Для вежливости – не умею, а правду говорить – обидишься, – сухо ответил он. И тут же сгладил: – Мне вообще из современных российских художников никто не нравится.

Я оценил его дипломатичность, хотя не побоялся бы и правды: во-первых, жестче, чем я сам, обо мне никто не скажет, а во-вторых, я давно признал за каждым человеком безграничное право любить или не любить то, что он хочет.

Правда, это касается неодушевленных предметов и отвлеченных понятий, если же твоя любовь или нелюбовь связана с другом человеком, тут же возникает право и этого другого человека, и начинается либо горячая, либо холодная война, либо, как писали в газетах советской поры, мирное сосуществование.

ЛУМУМБА

(1984)

– Подумайте пока, а я сейчас, – сказал Владимир Андреевич и вышел, аккуратно прикрыв белую двустворчатую дверь.

А может, никакой он не Владимир Андреевич, с какой стати офицер КГБ будет называть себя настоящим именем? У них во всем конспирация. И квартира эта, обставленная солидной мебелью, в солидном доме-сталинке, – конспиративная. Нам с Владимиром Андреевичем открыл высокий старик в зеленой военной рубашке и синих тренировочных штанах с лампасами, сразу же подумалось: генерал.

Эту догадку я и высказал Владимиру Андреевичу, когда мы остались одни.

– Генерал и есть, в отставке, – подтвердил Владимир Андреевич. – Но не может человек без службы, помогает, квартиру вот предоставляет для бесед.

– Задаром?

– Материальное вознаграждение имеет место, но не это главное. Хочет быть нужным и полезным. Отличительная черта этого поколения, у них, мне кажется, есть чему поучиться, – Владимир Андреевич все формулировал ясно, обстоятельно, и это было не только его личное мнение, он как бы транслировал голос государства, интересы которого представлял.

При этом он был, как я понимаю теперь, гэбист новой формации. В печальном прошлом остались те, кто изматывали ночными допросами врагов народа, не жалея их и себя, раздевали женщин донага и наступали каблуками на мужские гениталии – возможно, не для мучительства, а нетерпеливо желая добыть правду.

Нет, Владимир Андреевич был вежлив, внимателен, не забывал в свои слова вставлять: «мне кажется», «я думаю», «как вы и сами наверняка знаете» – и так далее.

Это была наша вторая встреча.

Первая состоялась в помещении саратовского Союза художников, что на улице Рахова. Я-то надеялся, что зовут для разговора об участии в какой-нибудь серьезной экспозиции, но женщина-секретарша, узнавшая меня только после того, как я назвал свое имя, хотя не раз меня уже видела, кивнула в сторону двери с табличкой «Отдел кадров».

– Вас ждут, – сказала она с укоризной, будто я опоздал или в чем-то виноват.

Но я не опоздал и ни в чем виноватым себя не чувствовал.

Владимир Андреевич встретил меня ласково, представился, сказал, из какой организации. Никогда я до этого не слышал, чтобы слова «комитет государственной безопасности» звучали не просто мягко и деликатно, а даже заманчиво. Так экскурсовод говорит группе: «памятник исторического значения» – перед воротами какого-нибудь архитектурного шедевра, самим своим тоном призывая к почтительному уважению и смиренному любопытству.

Я тогда не увлекался диссидентской литературой, не входил в андеграундные группировки вроде «Желтой горы», не до этого, надо было зарабатывать, кормить семью. Да плюс тайные расходы на дом, который мы снимали на двоих с ветераном-художником дедом Мишаней, на любовные встречи в этом доме с моей тогдашней дамой сердца.

В общем, я не был замешан в антисоветской деятельности, поэтому ничуть не испугался, только слегка недоумевал, зачем я понадобился товарищу из органов.

Тот не спешил. Расспросил меня о пристрастиях, об отношении к великим землякам – Борисову-Мусатову и Петрову-Водкину, к заслуженному художнику Рудольфу Кучумову, наиболее известному из ныне живущих, признался, что он предпочитает реализм, но допускает всякие течения, кроме откровенно антигуманных, посетовал, что его коллеги-предшественники не всегда были сдержаны – не стоило, в частности, десять лет назад крушить бульдозерами выставку модернистов в Москве. Ну, собрались, показали себя, кому это мешало? Верно ведь, Виктор Алексеевич?

Да, он называл меня, двадцатипятилетнего, по имени-отчеству, и мне, конечно, это было приятно.

От общих рассуждений Владимир Андреевич перешел к конкретным личностям, интересуясь моим мнением об их творчестве. Я отозвался благосклонно, иногда оговариваясь, что, дескать, не мое, но имеет место быть.

– Согласен, – кивал Владимир Андреевич. – Но вот Меркелов, как он вам?

Я насторожился. С Валерой Меркеловым мы недавно оформляли фойе нового Дома культуры в богатом совхозе, работа была крупная, выгодная, шестьдесят квадратных метров, штукатурка, акрил. Сроки жесткие, поэтому мы и работали вдвоем по утвержденному эскизу: вечно живой Ленин, овеянный знаменами, приветливо смотрит на современную жизнь, на поля с густой пшеницей, кишащие комбайнами и советскими крестьянами, распевающими песни. Стиль был – советский романтизм.

Заказ нам удружил дед Мишаня, он же посоветовал и стиль. Перепродажа заказов была его постоянной доходной статьей. Деду Мишане, как ветерану войны, имеющему ранения и награды, выгодную работу предоставляли в первую очередь – и попробовали бы не предоставить. Если обижали, дед Мишаня надевал бостоновый синий костюм с прикрепленными навсегда медалями и орденами, шел в райком партии и спрашивал там, с каких это пор участников войны, проливавших кровь за Родину, позволено унижать и оскорблять?

Он в свои шестьдесят с лишним был выпивоха, говорун, имел трех гражданских жен, у которых жил поочередно, но, любя свободу, снимал то квартиру, то дом. Как и в этот раз – напополам со мной. И дешевле, и компания. Набрав выгодных заказов сверх возможностей и желания их выполнить, он делился с молодежью за неплохие для себя проценты. Все это знали, включая начальство, но относились добродушно. В позднесоветское время любое жульничество и даже воровство считалось оправданным, если не превышало разумные пределы, поэтому жульничали и тащили многие, но как-то уютно, по-домашнему. Можно сказать – бескорыстно, как ни странно это звучит. А что странного, если тот же дед Мишаня, получив хорошие деньги, тут же хвастал ими перед женами, раздаривал детям и внукам, щедро угощал друзей, поэтому, бывало, в перерывах между заказами питался только макаронами, чаем, знаменитыми консервами «Завтрак туриста» – и, конечно, водкой и вином.