– Это отец.

– Знаю.

– Когда ты к нему собираешься?

– Не знаю.

– Ты завтра уезжаешь.

– Знаю.

Она затянулась, тщательно затушила сигарету, потом встала и отошла к плите.

– Я приготовила жаркое и зеленую фасоль. Хочешь, еще и макарон положу?

– Ага, хочу.

Чтобы набрать объема, ему нужны медленные углеводы и крахмалосодержащие продукты. Эта его диета – отдельная история. Он сыпал теперь такими словами, как электролиты, гликемический индекс, аминокислоты. Ей приходилось готовить ему мясо на каждый прием пищи. Сын-качок – это просто прорва какая-то.

– Ты ему что сказала?

– Что ты в душе. А что я должна была сказать?

– А он?

Она налила в кастрюлю воды из-под крана, достала из шкафа макароны. В ожидании, пока закипит вода, газ свистел голубым свистом. Элен по-прежнему стояла к нему спиной. Он увидел, что она отрицательно покачала головой.

– Ничего особенного он не сказал.

– Я забегу прямо сейчас, – сказал Антони.

– А вечером?

– Что?

– Ты никуда не пойдешь?

– Пройдусь, может, немного.

– Напоминаю: завтра ты уезжаешь.

– Знаю.

Она развернулась всем телом с пакетом макарон в руках и показала ему лицо – лицо жертвы и матери с большой буквы. Уже давно она выбивалась из сил, чтобы все шло своим чередом, чтобы получалось все как надо, а ничего не шло, да и получалось в результате очень мало. Из-за всего этого чужие поступки и образ мышления, конфликтное устройство мира, бесконечные препятствия, выскакивавшие неизвестно откуда и мешавшие ее великой мечте о покое, стали для нее абсолютно невыносимы.

– Ты знаешь, что, если опоздаешь, тебя арестуют как дезертира?

– Слушай, хватит уже…

– Да-да!

К счастью, тут раздался звонок таймера. Элен занялась делом. Антони не шевельнул пальцем. Он пожаловался, что мясо недосолено. Элен встала, чтобы подать ему соль.

– На.

– Спасибо.

– Ну и во сколько у тебя поезд?

Пригнувшись к столу и положив между собой и тарелкой согнутую руку, Антони жадно ел, отправляя вилкой в рот большие порции макарон. Еда была очень горячая, с приятным и привычным масляным вкусом.

– Я сто раз уже говорил: в десять пятнадцать.

– На твоем месте я бы сегодня вечером никуда не ходила. Посидел бы спокойно дома. Взял бы напрокат какой-нибудь фильм. Можно пиццу заказать.

– Блин, мама. – Он выпрямился и заговорил с полным ртом и вытаращенными глазами, как будто компенсируя взглядом трудность устного выражения мыслей. – Сегодня четырнадцатое июля! Не буду же я, как придурок, сидеть дома.

– Спасибо за придурка.

– Я не говорил, что придурок – это ты!

– А как ты хочешь, чтобы я тебя поняла?

– Ой, блиииин же.

Дальше они ели молча.

Элен едва прикоснулась к своей тарелке, только разглядывала сына, заглатывавшего кусок за куском пищу, которую она для него приготовила. Тишина, только звук работающих челюстей, его дыхание, позвякивание вилки о тарелку. Он положил себе еще мяса и макарон, а на десерт съел два йогурта. Напоследок она сказала, что он может поступать как хочет, в конце концов, это его жизнь.

Пока она загружала посудомоечную машину, он включил телик. Скоро должны были начаться Олимпийские игры. На экране одни и те же физиономии, толстяк Дуйе, Мари-Жозе Перек, Жан Гальфьон и Карл Льюис, старый, но классный. С высоты птичьего полета Атланта напоминала доску для какой-то настольной игры, типа «Монополии»: вся искрящаяся, ощетинившаяся небоскребами из стекла и стали. Город сверкал словно ртуть, пронзительно чистый, сказочно современный под свинцовым солнцем, отраженным тысячу раз его окнами, сорок градусов в тени, хорошо еще, что это – город кока-колы и там нет недостатка в прохладительных напитках. Шум посудомоечной машины вынудил его немного прибавить звук. Наконец Элен вытерла руки о фартук и закурила новую сигарету. Она смотрела на сына. Потом подошла и села рядом.

– Странно все же.

Антони, не отрываясь, смотрел на экран, пытаясь языком вытащить застрявший между зубов кусочек мяса.

– Что? – рассеянно спросил он.

– Да нет, ничего. – Потом, через несколько секунд, она добавила: – Не забудь отправить на чердак все эти твои причиндалы.

– Какие причиндалы?

– Железяки твои.

– Ага.

Элен имела в виду его снаряды, гири, турники, силовой тренажер. Все это было оплачено «Софинко»[32]. По крайней мере, последнее время он не курил наркотики.

– Не ага, – сказала Элен, – а сию минуту.

– Да ладно. Я новости смотрю. Можешь две секунды подождать?

– Сию минуту. Ты что, хочешь, чтобы я занималась этим после твоего отъезда? Такая тяжесть, мне одной не справиться.

Антони на секунду оторвал глаза от экрана. На лице у матери застыло величественно-оскорбленное выражение, ставшее ее защитой и оружием, она словно говорила: «Может быть, у меня и ужасный характер, но я пока еще у себя дома». С тех пор как они жили вдвоем, она почти во всем ему уступала, и, по правде говоря, он частенько пользовался этим. Так он заполучил мотоцикл, плейстейшен, телик к себе в комнату, не говоря уже о трех парах кроссовок «Найк Эйр», пылившихся в шкафу в коридоре. Одновременно, в результате какого-то загадочного компенсаторного явления, она начала цепляться к нему по мелочам, зацикливаться на его распорядке дня, а если уж речь заходила о чистоте полов и наведении порядка у него в шкафу, так и вовсе доставала по-черному.

Все это служило поводом для бесконечной ругани. Они, как старые супруги, с трудом терпели друг друга. Что было одной из причин, почему Антони решил свалить из дома.

– Немедленно, – приказала мать, скрестив руки с сигаретой в зубах. Антони встал с тяжелым вздохом. – И чтобы быстро у меня! Уберешь весь свой свинарник!

Снаряжение действительно занимало кучу места. Кстати, из-за этого машины они держали вне дома. Он сложил гири в большие трехцветные хозяйственные сумки, разобрал брусья, демонтировал тренажер.

Понемногу злость его улеглась. Конечно, надо признать, что матери за последнее время досталось. Сначала развод, потом суд над бывшим мужем. За решетку он не попал, но они до самого конца опасались именно такого, казавшегося единственно логичным исхода. Как бы то ни было, эта история с дракой лишила семью тех небольших денег, которые у нее оставались. Отец в долгах по гроб жизни. Но, по крайней мере, будет он вкалывать или не будет – теперь это особого значения не имеет, поскольку, как он ни надрывайся, все равно ему никогда не расплатиться с адвокатами и правосудием. Судебные издержки, штраф, потеря работы – он увяз по уши. В сущности, он получил нереально полезный урок. Если вы побывали за решеткой, у общества есть все необходимое, чтобы навсегда вывести вас из игры. Юристы и ваш банк сделают это в два счета. Шестизначный долг – и вот вам ничего не остается, как сидеть в пивнушке и дожидаться конца, опрокидывая стаканчик за стаканчиком с такими же мудаками, как вы. Ясно, что у Патрика Казати не было ни малейшего оправдания. Всю свою жизнь он вел себя как тупой хам и алкаш. Отчего результат не выглядел менее ошеломляющим. Он оказался вне общества, окончательно и бесповоротно.