подбивал его собрать старших ребят и устроить отбросам Лапыгина стрелку, однажды Женьке это надоело, и он заткнул его смешливо: «А ты вообще кто такой, чтоб я тебя слушал?»

Когда классрук попросил Кирилла, как старосту, сходить и навестить одноклассника, тот закивал, пожалуй слишком резво. Находясь в палате у койки Ильи, он вел себя как полагается: сдержанно-холодно, с капелькой снисхождения в глазах.

Илья лежал под капельницей, измученный и бледный, но смотрел цепко, не так тяжело, как раньше, а так, словно резко переосмыслил свою жизнь.

– Это было в соке. Точно в соке. – И тон его – тон отчаявшегося человека, который понял, что ответ на мучивший его вопрос до смешного очевиден. – Пискун меня предупреждал, а я сказал ему не трепаться и прекратить объедаться всяким говном.

Вероятно, Пискун – тот самый старший друг, который отравился первым. О чем этот тип предупреждал Илью, Кирилл не спросил, его больше интересовало, что было в соке.

– Спросишь у своего сукиного сына, когда встретитесь.

И вдруг стало кристально ясно, о ком Илья говорил. Кирилл выпучил глаза и на несколько мгновений тоже превратился в «отчаявшегося человека».

«А чему ты удивляешься? Он напрямую называет тебя мерзостью, но ему нигде не жмет быть мерзостью похуже».

– Что его ждет, когда тебя выпишут? – спросил он.

Илья на это устало отвернулся и ничего не ответил. И лишь спустя год Кирилл вызнает, что незадолго до его прихода в палату заявлялся Банин Слава, и одному богу известно, что он сказал Илье такого, отчего у последнего сильно сбился угол.

Кирилл прервал молчание вполне, казалось, разумным:

– Нужно обратиться в полицию.

Илья зашипел, как змея.

– Ты что, спятил? – Его низкий сердитый голос с хлесткой укоризной так сильно стал похож на отчитывающий отцовский, что Кирилл стыдливо сжался, почувствовав себя недалеким шлюхиным сыном. – Или ты думаешь, брат там каждому на лапу дает? Меня загребут за распространение, если вздумают копать, так что попробуй только туда сунуться – лицо твое разворочу, как хныкающему недоумку Генке, понял меня?

Растерянный кивок.

– Не слышу.

– Понял.

– А теперь скажи, что ты понял.

И Кирилл повторял его слова медленно и вдумчиво, потому что деваться было некуда.

* * *

Незадолго до рокового разговора на крыше Кирилл был готов обрушиться на Мурата яростным смерчем. Однако когда он направлялся с этим намерением в чужой класс, каменная хваткая рука оттеснила его к стене. Лицо Смирнова Толи, по слухам улыбчивого и доброго парня, в этот момент застыло пугающей маской.

– Дружба понарошку, значит? – Он ударил Кирилла пятерней в грудину с такой силой, будто хотел ее сломать. Толя смотрел сверху строгими глазами надзирателя. – Как же я ошибся, придя тебе на помощь в тот день! Если в тебе осталась хоть капля благодарности, оставь Мурата в покое, не баламуть воду, когда все более-менее улеглось!

«Все более-менее улеглось» – так он назвал Илью, лежащего в больнице. Так он назвал сок, в который Мурат добавил отраву, прежде чем Илье отдать.

Да, подмечено верно: для Мурата все действительно улеглось. Пускай все смотрели косо, иногда с жалостью, а чаще с отвращением, но не беда, ведь его больше никто не бил и не эксплуатировал. Он мог начать жить почти прежней жизнью.

Кирилл открыл дверь на крышу: этот звук записался на диктофон в кармане пиджака скрипуче-ржаво. Свою почти прежнюю жизнь Мурат согласился начать с последнего для них разговора, но согласился, видимо, втайне от Толи, этого негодного защитника, который и в этот раз припозднится: ворвется к ним и растащит, когда Кирилл и Мурат уже порядком друг друга поколотят. Он слишком агрессивно Кирилла оттолкнет, из-за чего телефон выпадет из кармана, отлетит прямо к краю крыши, и если бы на тот момент Толя знал про диктофон, то без раздумий отшвырнул бы телефон вниз.

* * *

Временами, когда будет накатывать серое слякотное настроение, тот разговор на крыше Кирилл будет переслушивать, но никогда – никогда – всерьез не задумается нести запись в полицейский участок. В сказочку, что на ее основании могут завести дело, Мурат поверил живо.

Если так же поверю я, напоминает себе Кирилл, Илья убьет меня.

2

Сейчас именно такой серо-слякотный момент, но с крошечным просветом надежды, что он и Илья… несмотря ни на что, выкарабкаются. Уедут на угнанном байке далеко и надолго, а отец в ярости так начнет кричать, что откусит себе язык. Кирилл смотрит на себя в зеркало ванной и думает: «Какая же это сраная романтика, прямо как у этих сраных нормальных людей».

Он держит в руке тот самый телефон, покоцанный глючный кирпич. Но важен не внешний вид, а то, что хранится внутри. Приходится ждать порядка двух минут, пока старичок очнется, затем Кирилл находит нужный файл и нажимает на «play». Несколько секунд какие-то шорохи, телефон тогда терся о ткань, пока Кирилл засовывал его в карман.

Вот дверь ржаво скрипит, открываясь.

Вот Мурат говорит: «Ты долго».

Его почти не слышно, голос далеко, и погода была ветреная. Кирилл подходит ближе и отвечает: «Это ты пришел рано».

«Потому что чем быстрее с этим закончим, тем будет лучше. Что тебе нужно?»

«А ты разве не хотел поговорить?»

«Не хотел. То, что я хотел услышать, я уже услышал. Тогда».

«Хорошо».

Кирилл смакует паузу, чтобы презрительно сказать:

«Я знаю, что ты это сделал. Больше просто некому».

«Что?»

Мурат звучит растерянно, видимо от испуга, что его так скоро раскрыли.

«Он вытирал о тебя ноги, и ты решил покончить с этим, да?»

«А ты так трусливо сбросил звонок, когда я позвонил тебе! Я всего-то хотел поговорить…»

«Но вначале ты набил руку на его шестерке».

«…убедить тебя, что мне нет никакого дела! Это так, Кир. Я бы никому не рассказал».

«А потом, когда понял, что все идет как по маслу, отравил той же дрянью Илью».

Мурат кричит: «Прекрати!»

Спрашивает в злом отчаянии: «Почему ты так ведешь себя?»

И сам же отвечает: «Ты действительно боишься меня?»

Возникает тишина.

Длится она не больше пяти секунд, но кажется, что целую вечность. За эту вечность Мурат подходит ближе. Его губы дрожат, и ладонь, которую он опускает Кириллу на плечо, дрожит тоже. Лицо Мурата полнится неверием, таким ярким и наивным.

«Скажи мне, ты только поэтому выживал меня, как чумную крысу?»

Без ответа.

«Я бы никому не рассказал. Никому».

Затем едва слышимое: «Ты ничего и не видел».

«Да, я ничего не видел».

И вновь тишина.

Что во время нее