Поезд проходил мимо белых терриконов. Шон высунулся из окна купе, смотрел на знакомые очертания Йоханнесбурга и дивился, как такой уродливый город может неодолимо тянуть его к себе. Как будто они соединены гибкой эластичной пуповиной, которая позволяет ему уходить

далеко. Но, растянувшись до предела, сразу тянет обратно.

– Два дня, – пообещал он себе. – Я проведу здесь два дня. Хватит, чтобы подать Ачесону прошение об отставке и попрощаться с Канди. Потом вернусь в Ледибург и предоставлю этому городу вариться в его собственных ядовитых соках.

В полдень на одной из соседних шахт заревел гудок, и его вопль тотчас подхватили гудки остальных шахт. Словно выла стая голодных волков, которые охотятся в долине, – волков алчности и золота. Шахты, закрытые на время войны, снова заработали, черный дым из их труб застилал небо и темным туманом плыл над вершиной хребта. Поезд замедлил ход, стук и толчки на стрелках нарушили ритм движения. Состав медленно подходил к бетонной платформе Йоханнесбургского вокзала.

Шон снял с полки над головой свой багаж и передал в открытое окно Мбежане. Живот больше не болел от усилий, необходимых, чтобы поднять вещи; если не считать неровного шва у пупка, Шон был совершенно здоров. Шагая по платформе к выходу, он держался прямо, уже не сутулясь, чтобы беречь живот.

Кэб, везомый лошадью, доставил их к штабу Ачесона, и Шон оставил Мбежане стеречь багаж, а сам прошел через переполненный людьми вестибюль и поднялся по лестнице на второй этаж.

– Добрый день, полковник!

Сержант-ординарец узнал его и вскочил с таким проворством, что опрокинул стул.

– Добрый день, Томпсон, – ответил Шон. Его все еще смущала реакция на его высокое звание. Томпсон расслабился и спросил с преувеличенной вежливостью:

– Как ваше здоровье? Я слышал о вашей ране, сэр.

– Спасибо, Томпсон, сейчас я здоров. Майор Петерсон здесь?

Петерсон был рад его видеть. Он осторожно расспросил про стул Шона, ведь запоры – частое следствие таких ран. Шон заверил его, что все в порядке, и Петерсон продолжил:

– Выпейте чаю. Старик сейчас занят, но примет вас через десять минут.

Он крикнул Томпсону, чтобы тот принес чаю, и вернулся к ране Шона.

– Большой шрам, старина?

Шон распустил ремень, расстегнул китель и вытащил рубашку из брюк. Петерсон вышел из-за стола и с интересом осмотрел шрам вблизи.

– Очень аккуратно. Над вами хорошо поработали. – Петерсон говорил со знанием дела. – Я был ранен в Омдурмане, косматый туземец проткнул меня грязным копьем.

И он в свою очередь частично разделся и обнажил бледную безволосую грудь. Шон из вежливости покачал головой, глядя на маленький треугольный шрам на груди Петерсона, хотя на самом деле рана не произвела на него впечатления.

– Есть еще одна, очень болезненная.

Петерсон расстегнул ремень и приспустил брюки, и в эту минуту внутренняя дверь раскрылась.

– Надеюсь, я вам не помешал, джентльмены? – вежливо спросил генерал Ачесон.

На несколько минут воцарилось смятение – оба торопливо привели в порядок одежду и приветствовали генерала как должно. Петерсону пришлось принимать решение, о котором ничего не говорится в уставах. Это был один из тех редких случаев, когда старший офицер застает подчиненного, стоящего по стойке смирно со спущенными брюками. У майора Петерсона оказалось алое фланелевое белье. Едва Ачесон понял причины нарушения формы, он испытал сильнейшее искушение присоединиться к демонстрации ран – у него тоже было немало замечательных шрамов. Но отчаянным усилием воли он сдержался. Ачесон провел Шона в свой кабинет и угостил сигарой.

– Ну, Кортни, надеюсь, вы пришли в поисках новой работы?

– Напротив, сэр, я бы хотел побыстрей убраться из этого дела.

– Это можно устроить. Казначей будет доволен, – кивнул Ачесон. – Я прикажу Петерсону подготовить ваши бумаги.

– Я бы хотел уехать завтра, – сказал Шон, и Ачесон улыбнулся.

– Торопитесь? Ну, хорошо. Петерсон пошлет вам документы на подпись по почте, ваша часть уже расформирована, так что вам нет смысла задерживаться.

– Очень хорошо!

Шон опасался сопротивления и с облегчением рассмеялся.

– Есть еще три вопроса, – продолжал Ачесон, и Шон подозрительно нахмурился.

– Во-первых, прощальный подарок Его Величества. Орден «За выдающиеся заслуги» за поимку Леруа; вручение состоится на следующей неделе. Лорд К. хочет, чтобы вы лично получили орден.

– Дьявольщина, нет! Придется торчать в Йоханнесбурге. Не хочу!

Ачесон усмехнулся.

– Поразительная неблагодарность! Петерсон пришлет вам и орден. Во-вторых, я смог отчасти повлиять на решение Комиссии по компенсации причиненного войной ущерба. Парламент еще не утвердил закон, однако Комиссия удовлетворила вашу претензию.

– Боже!

Шон был потрясен. По совету Ачесона он предъявил претензию на десять тысяч фунтов – сумму своего вклада в Народный банк, конфискованного бурами в начале войны. Сам он ничего от этого не ожидал и даже забыл о своем иске.

– Мне все выплатят?

– Не будьте наивным, Кортни. – Ачесон рассмеялся. – Двадцать процентов вклада до дальнейших решений парламента. Но все же две тысячи лучше удара в глаз тупой палкой. Вот их чек. Вам нужно его подписать.

Шон с радостью осмотрел листок. Теперь у него есть возможность погасить часть долга Натальской акациевой компании.

– А третий вопрос? – быстро спросил он.

Ачесон положил на стол небольшой квадрат плотной бумаги.

– Моя карточка и постоянное приглашение останавливаться у меня, когда будете в Лондоне. – Он встал и протянул руку. – Удачи, Шон. Хотелось бы думать, что это не последняя наша встреча.

Живо радуясь обретенной свободе и предстоящему любовному прощанию с Канди Раутенбах, Шон сначала заехал на вокзал, чтобы зарезервировать место в утреннем южном поезде и телеграфировать Аде о своем возвращении. Потом на Комиссионер-стрит и в вестибюль отеля Канди с просьбой вызвать владелицу.

– Миссис Раутенбах отдыхает, ее нельзя беспокоить, – сообщил ему клерк за стойкой.

– Умница!

Шон дал ему полгинеи и, не обращая внимания на его протесты, поднялся по мраморной лестнице.

Он неслышно зашел в квартиру Канди и направился к ее спальне. Ему хотелось удивить ее – и, несомненно, удалось. Канди Раутенбах вовсе не отдыхала. Напротив, она энергично упражнялась в постели с джентльменом, чей мундир висел на спинке кровати и свидетельствовал, что принадлежит младшему офицеру одного из соединений армии Его Величества.

В основе всех последующих действий Шона лежало предположение, что Канди – его исключительная собственность. В приливе праведного негодования он не принял во внимание тот факт, что его визит прощальный, что их отношения с Канди в лучшем случае были непрочными и неустойчивыми и что на следующее утро он собирался уехать и просить руки другой женщины. Он видел только кукушку в своем гнезде.