Наконец он сошел с дороги, прошагал по траве и добрался до края амфитеатра. Внизу, в углублении, он увидел миниатюрную копию Парфенона. Чистые белые мраморные колонны, освещенные солнцем, а вокруг круглый рыбный садок, похожий на крепостной ров. В глубине между стеблями белых, золотых и пурпурных лилий скользили карпы.

На приподнятом мраморном краю бассейна сидела Руфь. Она с ног до головы была в черном, но ее руки были обнажены, она протягивала их вперед и кричала:

– Иди, Буря! Иди ко мне!

В десяти шагах от нее, плотно прижав к траве пухлый задик, серьезно смотрела на мать Буря Фридман.

– Иди сюда, малышка, – уговаривала Руфь, и девочка очень осторожно наклонилась вперед. Она медленно приподняла розовый зад, так что он нацелился в небо, выставив из-под короткой юбочки кружевные панталоны. Несколько секунд девочка оставалась в такой позе, потом с усилием встала и пошла на полных розовых ножках. Руфь радостно захлопала в ладоши, и Буря торжествующе улыбнулась, показав крупные белые зубы.

– Иди к маме, – смеялась Руфь; Буря сделала несколько неуверенных шагов и отказалась от такого способа передвижения как от совершенно непрактичного. Опустившись на четвереньки, она галопом закончила маршрут.

– Мошенница! – обвинила Руфь, подхватила девочку и высоко подняла. Буря радостно завизжала.

– Еще! – приказала она. – Еще!

Шону хотелось рассмеяться вместе с ними. Хотелось подбежать к ним и обнять обеих. Он вдруг понял, что в этом и есть смысл жизни, оправдание его, Шона, существования.

Женщина и ребенок. Его женщина и его ребенок.

Руфь подняла голову, увидела его и застыла, прижимая девочку к груди. Лицо ее стало бесстрастным; она молча смотрела, как он спускается по ступеням амфитеатра.

– Здравствуй.

Он остановился перед ней, неловко вертя в руках шляпу.

– Здравствуй, Шон, – прошептала она, потом уголки ее рта приподнялись в застенчивой, неуверенной улыбке, и она вспыхнула.

– Ты так долго. Я думала, ты не придешь.

Шон широко улыбнулся и сделал шаг вперед, но в это мгновение Буря, которая с серьезным любопытством смотрела на него, начала подскакивать с криками «Дядя! Дядя!» Ее ноги были прижаты к животу Руфи, и это дало девочке возможность оттолкнуться. Она прыгнула к Шону, намереваясь добраться до него, и застала Руфь врасплох.

Шону пришлось бросить шляпу и подхватить Бурю, чтобы она не упала.

– Еще! Еще! – кричала девочка, подпрыгивая на руках у Шона.

Одна из немногих вещей, которые Шон знал о маленьких детях, это что у них на голове есть «родничок», мягкий и очень уязвимый, поэтому он держал дочь, опасаясь уронить ее и одновременно страшась раздавить. Наконец Руфь перестала смеяться, освободила его и сказала:

– Идем в дом. Ты как раз к чаю.

Они медленно пересекли лужайки, держа Бурю за руки, так что девочке больше не нужно было поддерживать равновесие и она смогла все внимание уделить удивительному явлению – собственным ногам, которые попеременно то исчезали под ней, то снова появлялись.

– Шон. Прежде всего я хочу тебя кое о чем спросить.

Руфь смотрела не на него, а на ребенка.

– Ты...

Она замолчала.

– Ты мог предотвратить то, что случилось с Солом? Мог и не предотвратил?

Она снова замолчала.

– Нет, не мог, – хрипло ответил он.

– Поклянись мне в этом, Шон. Поклянись надеждой на спасение, – взмолилась она.

– Клянусь. Клянусь тебе... – Он искал, чем поклясться. Не собственной жизнью – она недостаточно ценна для этого. – Клянусь жизнью нашей дочери.

Руфь облегченно вздохнула.

– Вот почему я тебе не ответила. Я должна была сначала узнать.

Ему хотелось сказать, что он забирает ее с собой, хотелось рассказать о Лайон-Копе и о большом пустом строении, ждущем, что она превратит его в дом. Но он понимал, что момент неподходящий, нельзя говорить об этом сразу после разговора о Соле. Он подождет.

Он ждал, пока его знакомили с Голдбергами и Руфь увела Бурю, чтобы передать ее няньке. Она вернулась, и он поддерживал беседу за чаем, стараясь не показать им, какими глазами он смотрит на Руфь.

Он ждал, пока они не остались наедине на лужайке, а тогда выпалил:

– Руфь, вы с Бурей едете со мной.

Она наклонилась к кусту роз, сорвала желтый цветок и, слегка нахмурившись, один за другим оборвала со стебля все шипы, прежде чем снова посмотрела на него.

– Правда? – спросила она невинно, но его должна была предупредить алмазная яркость ее глаз.

– Да, – сказал он. – Мы можем пожениться в несколько дней. Потребуется совсем немного времени, чтобы получить специальное разрешение и собрать твои вещи. Я отвезу тебя в Лайон-Коп. Я тебе не рассказывал о нем...

– Будь ты проклят, – тихо сказала она. – Будь проклято твое самомнение. Твое высокомерие.

Он смотрел на нее не понимая.

– Ты приходишь с кнутом в руке, щелкаешь – хоп! – и ждешь, что я залаю и прыгну через кольцо. – Она приводила себя в ярость. – Не знаю, с какими женщинами ты имел дело раньше, но я не из тех, что тащатся за лагерем, и не потерплю, чтобы со мной так обращались. Тебе хоть на секунду приходило в голову, что мне не нужна милостынька? Сколько времени тебе потребовалось, чтобы забыть, что я всего три месяца назад овдовела? Какое сознание собственного превосходства заставляет тебя верить, что я от могилы одного мужчины побегу в снисходительно распростертые объятия другого?

– Но, Руфь, я люблю тебя.

Он хотел остановить этот взрыв, но она закричала:

– Так докажи это, черт тебя побери! Докажи, прояви уступчивость. Докажи – обращайся со мной как с женщиной, а не как с уличной девкой. Докажи пониманием.

Теперь его удивление сменил гнев, не менее яростный, чем гнев Руфи, и он в свою очередь закричал:

– Ты не была такой привередливой в ночь бури или после!

Она отступила, как будто он ее ударил, и истерзанный стебель розы выпал у нее из руки.

– Свинья, – прошептала она. – Убирайся и не вздумай возвращаться.

– Честь имею, мэм.

Он нахлобучил шляпу, повернулся и пошел по лужайке. У дороги его шаги замедлились, он остановился, борясь со своим гневом и гордостью.

Потом он медленно обернулся. Лужайка была пуста. Руфь исчезла.

Руфь взбежала по мраморной лестнице, но, когда добралась до окна спальни, он уже прошел половину подъездной дороги.

С высоты второго этажа его фигура казалась более приземистой, но и более массивной, а черный костюм отчетливо выделялся на светлом гравии дороги. Дойдя до ворот, он остановился. Она дальше высунулась из окна, чтобы он смог ее увидеть, когда оглянется. Но он не обернулся – закурил длинную черную сигару, бросил спичку, поправил шляпу, расправил плечи и ушел.