После распада «ростовского фронта», гибели Каледина и выхода Добровольческой армии в 1-й Кубанский («Ледяной») поход принципиально ничто не препятствовало оформлению неограниченной военной диктатуры. Отсутствие тыла и собственной территории способствовало этому, однако и в этих условиях не было полного единоначалия. У генерала Корнилова продолжались конфликты с генералом Алексеевым, в частности из-за его покровительства Политическому отделу, вызывавшего недовольство Корнилова.

Важное значение в военно-политической истории Белого движения на Юге России имело подписанное 17 марта 1918 г. в ст. Ново-Дмитриевской соглашение между добровольческим командованием и представителями Кубанской власти, также ставшими «изгоями» после занятия большевиками Екатеринодара. Оно определяло «полное подчинение» Корнилову лишь кубанского правительственного отряда. При этом сохранялась самостоятельность войсковых структур и оговаривалась перспектива создания Кубанской армии (7). Данное соглашение в целом устраивало Корнилова. Оно не ограничивало его военной власти, а, напротив, давало ему возможность командовать объединенными силами казаков и добровольцев. Автономия атамана, Рады и правительства представлялась менее значимой и политически оправданной. Однако позднее, в 1919 г., это соглашение станет одним из предметов политического спора о приоритетах центральной и местной власти в государственной системе южнорусского Белого движения.

После гибели генерала Корнилова 31 марта 1918 г. (здесь и далее даты, относящиеся к событиям на белом Юге России, даются по юлианскому календарю, утвержденному здесь, а в остальных регионах – по григорианскому календарю, утвержденному Российским правительством в Омске) и неудачного завершения «Ледяного» похода добровольческое командование стало по-иному смотреть на перспективы политического устройства. Не было известных политиков (часть из них после падения Ростова переехала в Киев, часть – в Крым и на Кавказ). Окружение Корнилова (Савинков, Новосильцев, А. Суворин, Завойко, матрос Баткин, полковник В. В. Голицын) утратило свое прежнее влияние. Не было «государственной территории», но было стремление к централизации управления, оправданное малочисленностью армии. Все это способствовало утверждению военного единоначалия.

Начался т. н. «военно-походный», или «деникинско-алексеевский», период в истории южнорусского Белого движения. Отношения между Деникиным и Алексеевым были лишены напряженности, характерной для отношений Алексеева и Корнилова. Формальное назначение Деникина на должность командующего Добрармией также произошло за подписью Алексеева (как и назначение Корнилова). Разделение полномочий между Верховным Руководителем Добровольческой армии и Командующим Добровольческой армией определялось довольно просто: «первый ведал финансами и политической частью, а второй был неограниченный командующий Армией». Но и здесь «разделение функций не очень строго соблюдалось, и часто случалось, что один из руководителей внедрялся в сферу другого, но при взаимном уважении и доверии эти шероховатости быстро сглаживались». Обстановка беспрерывных боев, постоянных переходов по кубанским и ставропольским степям не позволяла обратиться к стабильной законотворческой работе. По оценке одного из участников южнорусского Белого движения Я. Александрова, «в этот период управление самой Армии только еще зарождалось. Все административные распоряжения по всем вопросам обычно передавались записками или телеграммами Дежурного генерала. Не было ни отделов, ни министерств, ни прочей сложной машины…».

Утверждался принцип «непредрешения». В своей речи на специально созванном собрании старших начальников от всех воинских частей Добрармии и политиков (на собрании присутствовали Родзянко и Н. Н. Львов) 23 апреля 1918 г. Деникин заявил о «стремлении к совместной работе со всеми государственно мыслящими русскими людьми», по причине чего «Добровольческая армия не может принять партийной окраски». «Вопрос о формах государственного строя» руководители армии не предрешали, ставя его в зависимость от воли русского народа, после освобождения его от «рабской доли и стихийного помешательства». Созыв Всероссийского Учредительного Собрания должен был произойти после «водворения в стране правового порядка» (8). Ближайшими задачами признавались сугубо военные: «создание сильной дисциплинированной и патриотической армии», «беспощадная борьба с большевиками» и лишь затем «установление в стране единства государственного и правового порядка». Декларировалось категорическое неприятие каких-либо отношений «ни с немцами, ни с большевиками». Единственно приемлемые условия: «Уход из пределов России первых и сдача вторых». Наконец, делался вывод о желательности «привлечения вооруженных сил славян на основе их исторических чаяний и не нарушающих единства и целости русского государства и на началах, указанных в 1914 году русским Верховным Главнокомандующим (то есть широкий суверенитет, вплоть до признания независимости по образцу Польши. – В.Ц.)» (9).

Принципы «армия вне политики», «армия не рассуждает, а повинуется», военнослужащим запрещено «состоять членами обществ, союзов и кружков, образуемых с политической целью» (статья 100 Устава внутренней службы), были традиционно близки большинству русского офицерства, а в условиях гражданской войны как формы «политического противостояния» они выглядели оправданными. Однако и во время «военно-походного периода» «гражданская» власть не упразднялась. Из внимания исследователей Белого движения нередко уходит управленческая модель, предусмотренная «Положением о полевом управлении войск в военное время», разработанным под руководством Великого Князя Николая Николаевича накануне Первой мировой войны (утверждено 16 июля 1914 г.) и «Правилами о местностях, объявляемых состоящими на военном положении» (приложение к ст. 23 Общего Учреждения губернского, т. 2, Законов Российской Империи). А ведь именно на них и ориентировались многие военные руководители Белого движения, включая и Верховного Правителя России адмирала А. В. Колчака. «Положение» определяло статус «театра военных действий», на котором «все гражданское управление подчинялось главным начальникам соответствующих военных округов или военным генерал-губернаторам».

Военная власть превосходила «гражданское управление» тем, что ее распоряжения исполнялись «всеми правительственными местами, общественными управлениями, должностными лицами всех ведомств и всем населением». «Никакое правительственное место, учреждение или лицо» не имели права «давать Главнокомандующему предписаний или требовать от него отчетов».

Главком мог «устранять от должностей всех должностных лиц всех ведомств на государственной, земской или городской службе в подчиненном ему районе, без различия чина и звания», а также «утверждать предельные цены, продовольственные и иные тарифы, общие для армий и тыла подчиненного ему района», «устанавливать в занятых неприятельских областях подати и налоги, а равно налагать контрибуции и подвергать имущество жителей конфискации» (10).

«Правила о местностях» предусматривали полноту власти Главнокомандующего, Командующего фронтом или Командующего армией. Они получали право «воспрещать удаляться из места жительства таким лицам, которых… предполагается привлечь к работам для достижения целей войны», «назначать общие и частные реквизиции», «воспрещать вывоз необходимых для работ орудий и материалов… могущих потребоваться для войск…» (ст. 9, 10). Военной власти подчинялись и обязаны были «оказывать всякое содействие» генерал-губернатор, полицейские начальства и «все гражданские власти, а равно городские и земские управы» (ст. 13). Особенно примечательна была ст. 12 «Правил»: «… Если в местности, объявленной на военном положении, будет признано необходимым для охранения государственного порядка или успеха ведения войны принять такую чрезвычайную меру, которая не предусмотрена в сем приложении, то Главнокомандующий, непосредственно или по представлению Командующего армией, делает распоряжение о принятии сей меры собственной властью…» (11).