сказал поэт, но застолье с древнейших времен до наших дней остается главным жанром человеческого общения.

Короче, явились туда впятером — и все пошло по традиционному сценарию. После двух-трех банальных тостов хозяин, естественно, завел разговор о гитаре и песнях. Пришлось сказать, что гитара осталась в Москве. «Найдем другую, из-под земли достанем». В полном соответствии с почти сочиненными и еще пока никому не петыми «Смотринами»: «Он захотел, чтоб я попел, — зря, что ль, поили?!»

Что тут будешь делать? Ну почему Николай Крючков может спокойно сидеть, отдыхать, и никто его не принуждает распевать: «Махну серебряным тебе крылом»? Высоцкий же должен их культурно обслуживать… Думают, что он кокетничает, цену себе набивает. А у него нет настроения, точнее, собравшийся отборно-ограниченный контингент нужного настроя ему не дает. Он ведь не «исполняет» свои песни, а заново их творит с участием подходящих партнеров-слушателей. Автор, художник — существо с непредсказуемой психикой. Это как честная, непродажная женщина: при взаимной страсти она может тебе и где-нибудь в ванной или в лифте отдаться, а без искреннего желания и с роскошного ложа убежит. Короче, на этот раз не дал он себя изнасиловать.

А своих через пару дней позвал после ужина на пляж, к самому дальнему зонтику-грибочку. Очень подходящее время, поскольку публика вся кино смотрит. Тут у него запелось. И надо же: только кончился сеанс — механик врубил на всю мощь эстрадные мелодии и ритмы. Черт бы его побрал, как не вовремя! Будто услышав его проклятие, дурацкая музыка замолкает, и он показывает друзьям самые новые песни.

Наутро выясняется — люди, выходившие из кинотеатра, услышали голос Высоцкого, попросили киномеханика вырубить репродуктор, выстроились на балконах Дома творчества и слушали до конца. Тех, чьи окна смотрят на шоссе, приглашали к себе обитатели номеров с видом на море. А Высоцкому и его компании вся эта аудитория из-за высоких деревьев не видна была.

Может быть, публика за художником следит издалека не по равнодушию, а из деликатности? Стесняются вторгаться в твой мир… Подумаем еще над последней строфой новой песни. Не исключено, что обойдемся без этой мстительной гибельной волны, которая всех захлестнет… Иногда лучше последнее слово оставить при себе, а в песне остановиться на предпоследнем.

Вылет второй: Высоцкий как Пушкин

«А Владимир Семеныч Высоцкий стал как Пушкин, но только главней», — пели с телеэкрана в 1988 году актеры студии «Четвертая стена». То есть тогда уже культурная проблема «Высоцкий как Пушкин» стала фактом общественного сознания.

С тех пор имена Пушкина и Высоцкого сопрягаются систематически на самых разных уровнях — от академических статей и докладов до легкомысленных сетевых чатов. Уже можно и нужно кое-что обобщить.

Прежде всего обратим внимание на слово «как» в заголовке этой подглавы. Речь идет не об отождествлении, а о сравнении. В отечественной культуре с давних времен как-то не принято присваивать кому бы то ни было звание «нового Пушкина». Подвергался Пушкин демонстративным развенчаниям, провокационным нападкам (сейчас речь не об этом), но говорить: «Я — Пушкин» или «Такой-то — Пушкин» — это противоречит культурной традиции. Скорее о поэте послепушкинского времени скажут: «не Пушкин» — как, например, у Некрасова в программном стихотворении «Поэт и гражданин» (где Поэт — alter ego автора, а Гражданин — его, так сказать, alter alter ego, «другое другое „я“»): «Нет, ты не Пушкин. Но покуда / Не видно солнца ниоткуда, /С твоим талантом стыдно спать…»

А вот сравнивать, сопоставлять с Пушкиным позволительно любого поэта — Лермонтова ли, Некрасова, Блока, Маяковского, Высоцкого… Сравнение, то есть выявление сходств и различий, — главный способ познания, а для познания нет ни границ, ни запретов.

Так что же общего есть между Высоцким и Пушкиным? Объективно. Без риторики, без эмоций и преувеличений.

Вспомним, о чем беседовал Пушкин с Черным морем перед отъездом из Одессы в Михайловское в 1824 году:

О чем жалеть? Куда бы ныне

Я путь беспечный устремил?

Один предмет в твоей пустыне

Мою бы душу поразил.

Одна скала, гробница славы…

Там погружались в хладный сон

Воспоминанья величавы:

Там угасал Наполеон.

Там он почил среди мучений.

И вслед за ним, как бури шум,

Другой от нас умчался гений,

Другой властитель наших дум.

Исчез, оплаканный свободой,

Оставя миру свой венец.

Шуми, взволнуйся непогодой:

Он был, о море, твой певец.

Властитель дум. Такое определение дается Наполеону (для юного Пушкина он был «самовластительный злодей», а потом стал романтическим героем), а вслед за ним — Байрону. Это словосочетание навсегда вошло в русский язык. «Властитель дум» — это тот, кто понуждает людей мыслить, обозначает высокие духовные ориентиры, воодушевляет собственным жизненным примером. Это категория не только искусства, но и жизнетворчества. «Властитель дум» — это, говоря современным языком, культовая личность. Властителями дум могут быть поэты, прозаики, философы, ученые, политики, публицисты, мыслящие режиссеры и актеры…

Как это часто бывает, меткая характеристика становится самохарактеристикой: властителем дум в России на долгое время стал сам Пушкин. Предлагаю в нашем разговоре держаться изначального пушкинского, высокого и позитивного значения этой формулы, не сбиваясь на позднейшие жаргонно-иронические употребления, — они не имеют отношения ни к Пушкину, ни к Высоцкому, ни к подлинной культуре.

С пушкинских времен амплуа «властителя дум» традиционно связывается с вольнодумством, с идеалом свободы. Консерваторов и тем более реакционеров так обычно не называют. Причем Пушкин в своей творческой и жизненной практике разработал особую модель участия поэта в освободительном движении — она явлена в хрестоматийно известном стихотворении «Арион»: «Пловцам я пел». То есть в борьбе с тиранией, в отстаивании вольности художник участвует прежде всего творчески. И он не просто озвучивает благородные идеи своей эпохи, а углубляет их, соотносит со всемирным историческим опытом, переводит в план философский. Не будучи декабристом, Пушкин сделал для российской свободы не меньше, чем они.

Не так ли и Высоцкий? Он жил в среде вольнодумцев, работал в самом смелом (и эстетически, и политически) театре. Власти в любой его песне слышалась — и не без оснований — крамола. Его цитировали борцы с советским строем, но сам себя он диссидентом не считал. Потому что был больше, чем диссидентом: мыслил не только политически, но и философски.

Навыки свободы мысли формируют и развивают в людях оба поэта, задавая им труднейшие философские вопросы.

Мы то и дело размышляем о том, совместны ли гений и злодейство, оправдан ли «нас возвышающий обман», на чьей стороне в «Медном всаднике»