Хорошо знакомая Ивану тропинка вилась сначала берегом озера,затем болотистым леском и, наконец, через пологую, смахивающую на древнеегородище сопку-вараку. Когда-то её склоны покрывали могучие, в полтора обхватаели. Но пролетел шквал – и остались только пни, огромные, превратившиеся современем в кочки, заросшие пышным мхом и черничником. Всю дорогу шли молча.Скудин старательно сдерживал шаг, Звягинцев на него за это сердился и издурацкой (как он сам вполне отчётливо понимал) гордости всё прибавлял темп.Если он хотел вконец себя измотать, то совершенно в том преуспел. Когда пришли,пот лил с него в три ручья, и это опять-таки сердило профессора, но что-либопредпринимать по этому поводу было поздно. «Уж как-нибудь простятинвалида», – решил Звягинцев. И был, естественно, прав.

Дома всё было как прежде. Несуетно и сердечно.Скудин-старший был немногословен и радушен, Дарья Дмитриевна хлебосольна иприветлива, бабка Григорьевна полна таинственности и лёгкого яда.

– Сын! А поседел-то…

– Здравствуй, батя.

– С прибытием, Лев Поликарпович.

– Мое почтение, Дарья Дмитриевна. Очень рад…

– По здорову ли, Лев Поликарпович, два годка, как невиделись.

– Вечер добрый, Степан Васильевич. Не молодеем…

– Как здоровье, бабуля? Дай обниму… Лёгонькая ты стала…

– А на небо готовлюсь, Ванечка. Уже скоро мне.

Кроме своих, семейных, за стол по обыкновению сел и саамСтепан Данилов, так ведь он, считай, кровный брат паче родного. Выпили,закусили. Кудеяр распаковал притащенный с собой рюкзак, раздал подарки.Мужчинам – мужское: патроны, батарейки, табак. Женщинам пуховые платки, тонкойработы, настоящие оренбургские – через обручальное кольцо можно протащить.Выпили по новой, опять закусили, а разговор всё не клеился, невесело было застолом, тоскливо. Один раз всего и побывала в этом доме Марина, а без неё…Скудин-старший, стараясь не показывать вида, подливал в стаканы, шутил, а сампосматривал на Звягинцева, и глаза становились всё пасмурнее – ишь ведь как,два года прошло, а что сделалось с человеком. Поседел как лунь, взгляд неживой.Да и Ванька… Угрюмый стал, опасный, словно медведь-шатун. Ох, горе-то. Ничто вжизни не держит.

– Вот попробуй. Свежак! – Отец придвинул сынумалосольную сёмгу, цокнул языком. – Полковника-то получил?

– Какое там, – Скудин-младший равнодушно глянул нанежно-розовую драгоценную рыбу, из вежливости отрезал кусочек. – Хорошоещё, что майором не сделали… А впрочем, какая разница. В бане и на том свете напогоны не смотрят.

Да, невесело было за столом, словно на поминках.

– А ты чего ищешь-то здесь, академик? – обратилсяк Звягинцеву Данилов. – Что забыл, однако?

Спросил больше для примирения, чтобы городской человек недержал на него сердца за утренний инцидент.

– Геопатогенные зоны ищу, – как бы проснувшись,поднял на него глаза Звягинцев и, не заметив никакого выражения на лице саама,зачем-то очертил пальцем круг на столе. – Места с аномальными параметрами…ну, такие, где всё по-другому. И время, и пространство, и связь причины соследствием…

– А, вход в нижний мир. – Данилов понимающекивнул, сунув в рот ломтик медвежатины, стал жевать. – Зря стараешься, ненайдёшь. Надо видеть, однако, камлать[97] надо уметь. Толькоочень праведный человек может по своей воле ходить в другой мир. Знаешь, у насесть сказка про двух охотников, попавших в пургу. Коротко тебе расскажу… Одинбыл очень хороший человек. Он обогнул скалу и сразу оказался в ином мире, гдеуже нет метели, а на безоблачном небе светит тёплое солнце. Здесь стоятсаамские вежи, и в них живут духи умерших предков. Пока хороший охотник беседуетс ними, его злой и завистливый спутник замерзает в пурге, так как не видит путив нижний мир. Только праведному человеку даётся внутреннее зрение, всё дело вдуше. Знаешь, – Данилов отложил вилку, налил себе и выпил однимглотком, – мне отец рассказывал, когда я ещё мальчишкой был. Если дедунужно было попасть в нижний мир, он шёл к своему камню и приносил ему жертву.Табак, или голову рыбы, или украшение из сукна… Он разговаривал с сейдом,[98] и тот открывал ему дорогу к духам. А что сейчас? – Саамснова налил и снова в одиночку выпил. – Прошлой весной у горы Аллуайвслучай был, в «Пролетарии тундры» ещё заметку писали. Пришли, значит, туристы.Начали с девками водку жрать, песни плохие орали, бутылки били о камни. Вдругиз-за горы появился старик, низенький такой, бородатый, с посохом в руках.Погрозил батожком, поднялся в воздух и растаял. Туристы, ясное дело,протрезвели и врассыпную. А ведь это был сейд, тот, кто в камне живёт. Он ушёлнавсегда, слишком шумно стало в округе. Такое сейчас происходит везде, сейдыстановятся пусты, превращаются в обычные гурьи.[99] Кто сейчасбудет открывать дорогу к духам? А сам ты не найдёшь, как ни старайся. Надо бытьочень сильным нойдой, весьма сильным.

Знать, изрядно выпил старый саам в тот вечер, больноразговорчивый стал. Обычно за ним подобного не водилось.

После чая с пирогами и недолгого тягучего разговора ни очём, когда уже настало время прощаться, Григорьевна поднялась, со значениемпосмотрела на внука:

– Выйдем-ка, Ваня, чего скажу.

И, не оглядываясь, поковыляла к себе. Ноги последнее времясделались совсем непослушными, того гляди подведут…

Иван встал, послушно двинулся следом. Его бабушка обитала вмаленькой горенке с крохотным оконцем, похожим на пулемётную щель. Воздух былточно таким, каким Скудин помнил его с раннего детства. Не воздух, а сплошнойаромат, густо замешанный на запахе живицы, всевозможных трав и кореньев, визобилии сохнущих под низеньким потолком. Красный угол был пуст. Не сказать,чтобы Григорьевна не уважала Христа. Уважала, конечно. Однако Церковь и попов,что называется, не переносила на дух: «Святости в них никакой, одна гордыня ивидимость. Гробы повапленные![100]».

– Сны замучили, бабушка… – тяжело пожаловалсяИван. – Не то чтобы частые, только помереть, кажется, легче. Машку вижу…Пожар у них там, в лаборатории… И вот она тряпкой какой-то от огня отбивается,меня зовёт… А я рвусь ей помочь – и не могу, в стену стеклянную тычусь, и хотьлопни мне её не разбить…