А тут еще пробки. От управления полиции до поворота на проспект Намир я добирался полчаса и чуть не уснул, стоя перед светофором на выезде с улицы Каплан. Хорошо бы, конечно, сейчас, когда дома тихо, поспать пару часов, а потом уж, на свежую голову, заняться делами, но у меня было предчувствие, что, завалившись спать, я окажусь в зале ожидания аэропорта Орли и вновь, на этот раз во сне, переживу тот сюрреалистический кошмар.

К тому же, не мешало бы принять таблетку акамола — в висках продолжали стучать молоточки, а во рту появилась сухость, уж не признак ли это начинающегося диабета?

Я подъехал к дому и поднялся наверх, даже не став запирать машину — мне нужно было только взять из кейса папочку с бумагами и выпить лекарство. В квартире стоял какой-то странный запах тления — едва ощутимый, но несомненно застарелый, хотя прежде я никогда не чувствовал ничего подобного, да и Рина не потерпела бы в своем жилище никаких иных запахов, кроме тех, что она выбирала сама.

Запах был неприятным, и я включил кондиционер. Сразу же к запаху тления (откуда он здесь, черт побери? уж не воспоминание ли о бедной госпоже Ступник?) добавился терпкий запах любимых духов Рины, единственный запах, который я различил бы в любой гамме. Сложившись, оба запаха не уничтожили друг друга, как я надеялся, но создали аромат, вытерпеть который не смог бы ни один человек со здоровым обонянием. Пришлось отключить кондиционер и открыть окно в салоне. Тогда к двум запахам добавилась целая гамма, размешанная в густом растворе горячего воздуха, и мне пришлось принять две таблетки акамола, потому что иного способа вернуть себе способность здраво ощущать окружающую реальность, я просто не знал.

Я вытащил кейс из закутка, положил на стол, отодрал красные наклейки с надписью «security» (кому они мешали, зачем я потратил на них добрых пять минут?) и, раскрыв крышку, начал перебирать бумаги. Ко всем прочим радостям добавилась еще и аллергия — это со мной иногда бывало: от одного вида бумаги (на самом деле, естественно, от запаха) у меня начинали слезиться глаза. Я вытянул из общей груды (вечером — непременно разобрать!) пластиковую папочку с эмблемой конференции и увидел в углу чемоданчика маленький прозрачный футлярчик размером с клеящий карандаш.

Это был не карандаш.

В футлярчике лежали — один к одному — блестящие металлические шипы, точно такие, как тот, что торчал вчера в шее госпожи Айши Ступник.

Некоторые авторы в подобных местах обычно пишут: «Ноги у него стали ватными». Ничего не могу сказать о ногах, потому что все мои ощущения сосредоточились в зрении. Я глазами (до сих пор убежден, что руки в этом не участвовали!) вытянул футлярчик из уголка, куда он, повидимому, сам себя запихнул. Не я же это сделал, на самом деле!

Четыре шипа. Теперь, когда я держал их перед глазами и мог внимательно рассмотреть, они больше напоминали швейные иглы с утолщениями на конце. Каждый шип был длиной сантиметра три. Стояли они в футлярчике не плотно, было место и для пятого.

Того, что остался в шее госпожи Ступник.

Того, что не мог остаться в шее госпожи Ступник, поскольку на самом деле пятнышко находилось под левой лопаткой.

Какая разница, был пятый шип или нет, если передо мной лежали четыре?

Но если есть четыре, должен быть и пятый!

Интересно, что первой моей мыслью была такая: «нужно забрать пятый шип и выбросить весь комплект.» Оценивая здравость этого рассуждения, читатель может составить представление о том, в каком состоянии я находился. Любой нормальный человек подумал бы: «Подсунули!» Но я-то знал, что никто мне ничего не подсовывал. Девочкам из службы безопасности я говорил чистую правду. В чемодан мне еще могли, пожалуй, подсунуть бомбу, я не запирал его, когда спускался к портье, но кейс с цифровым замком открыть мог только я. За пять минут, что меня не было в номере, кейс могли взломать, но смог бы подобрать шифр за такое короткое время?

Я был уверен в том, что, если отдать футлярчик на дактилоскопическую экспертизу, на нем не найдут никаких пальцевых следов, кроме моих собственных.

Я осторожно положил футлярчик на стол — почему-то подальше от кейса — и отправился на кухню выпить лекарство. Я не мог рассуждать, когда из глаз катились слезы, а запах тления пополам с запахом духов, размешанный на коктейле уличного смога, запечатал ноздри.

Две таблетки акамола, таблетка димедрола, и еще я добавил — видимо, для закрепления эффекта, таблетку аспирина. Запил водой из фильтра и постоял несколько минут, приходя в себя. Сухость во рту не прошла — наверное, это уже на всю жизнь, но кувалды перестали долбить мне виски. Я сел на пластиковый табурет в самом углу кухни и вытянул ноги, потому что только теперь почувствовал, что они действительно стали-таки ватными.

Итак, противоречие номер четыре. Я видел в ранке на шее госпожи Ступник металлический шип. На самом деле никакого шипа не было, как не было и пятна на шее. Но в моем кейсе находятся другие шипы такого же типа, и есть место для пятого, которого, видимо, не существовало в природе.

О предчувствиях и внутренних предощущениях говорить не стоило; сейчас, когда мозг мой работал наверняка в стрессовом режиме, главное было не поддаваться влиянию отходов его так называемой подкорковой деятельности. Факты и только факты.

Глаза перестали слезиться — таблетки подействовали, а может, просто я заставил себя поверить в их эффективность? За фактами нужно было вернуться в кабинет и осмотреть футлярчик. Не хотелось. Я вовсе не считал, что выжил из ума настолько, что, вернувшись, не обнаружу футлярчика на том месте, куда положил. С другой стороны, если я видел шип там, где его не было, почему бы мне не увидеть еще четыре там, где их быть не могло?..

Я включил чайник и начал ждать, пока закипит вода.

Футляр с шипами в моем кейсе — факт. Шип в шее госпожи Ступник — факт только с моей точки зрения. Будем считать — половинка факта. Другая половинка могла заключаться в том, что в ранке (на шее? под лопаткой?) остался след от укола. Мог шип упасть и затеряться — под креслом, например? И поэтому ни Липкин, ни Роман не упомянули в разговоре со мной о шипе, речь шла только о красноватом пятнышке со следом от укола.

Допустим.

Вода закипела, я положил в большой стакан две ложки растворимого кофе и вышел в салон. Телефон стоял не на своем обычном месте, а на диване, ясно, что это сделала Рина, ей не хотелось тянуть трубку, она наверняка одновременно еще что-то делала — надевала туфли, например. Кому она звонила рано утром? Меня сейчас раздражало все, и даже мысль о том, что жена в семь утра звонила неизвестному мне корреспонденту.

Сев на диван и поставив телефон на колени, я все-таки вспомнил, что последней звонила не Рина, а я сам, и, значит, сам же и оставил телефон на необычном месте, где никогда его не оставлял. И раздражаться мне следовало только на самого себя.

Я набрал номер комиссара и немедленно услышал: