— У меня бывают вспышки ярости, — рассказывала я ему. — И когда они меня захватывают, я не могу ни о чем думать, и все мое тело будто наливается ядом. Почему любовь угасает так быстро, а ненависть длится без конца?

— Способна ли ты ненавидеть без такой сильной боли? — спросил он. — Неужели тебе не может стать легче? Может ли моя любовь заполнить твой разум другими мыслями, чтобы в нем не осталось места для ярости?

Эдвард спросил меня, готова ли я оставить цветочный мир и жить с ним. Он произнес именно то, чего я так долго желала. Но я не была готова обменять одну жизнь без уверенности в будущем на другую. Он однажды уже был неосторожен с жизнями и сердцами других людей. Я боялась довериться ему, и в то же время моя потребность в нем лишала меня сил. Мне требовалась честность, но я очень боялась услышать его очередное признание. Я хотела полностью ему доверять, но не могла избавиться от сомнений. Вместо того чтобы нырнуть в любовь с головой, я сдерживалась, неспособная отпустить свои страхи.

Проходили недели, и я медленно сдавалась своей страсти, разрешая себе любить. Он вываливал на меня признания во всех своих грехах, доказывая, что не будет ничего от меня скрывать. После своего подлого поступка он замкнулся в себе, в голове у него бушевали бури, как и у меня, но у него они состояли из такой яростной вины, что он думал, что сойдет с ума. Он никому о них не рассказывал. Когда родители наняли репетиторов, чтобы те писали за него эссе, он им позволил это сделать. Когда он встретил Минерву, он просто трахал ее в поле, ничего к ней не чувствуя. А после того как ушел от жены, стал посещать проституток. Он напивался. Мастурбировал. Последнее откровение вызвало у меня смех. Я рассказывала ему о своем одиночестве в детстве и об ужасном страхе перед тем, что я могу оказаться наполовину китаянкой. Я рассказала, что мой отец пробуждал в матери такие эмоции, которых я никогда у нее не видела, и как я была шокирована, узнав, что у нее есть сын и что он ей намного дороже меня. Я говорила о том, насколько мать была бессердечной, что она отдала меня в руки своего любовника, которому никогда не доверяла, и что он оказался зверем, способным сожрать собственную мать. Я кратко описала ему те дни, когда верила, что мать вернется, как я металась между ненавистью и надеждой, а потом сдалась — и у меня осталась только ненависть.

Эдвард успокаивал меня. Он хотел понять мою грусть и ярость. Но как человек может по-настоящему понять чужое страдание, если только сам не испытал такой же боли? Он не мог вернуться в прошлое и вылечить мою детскую душу, мое невинное сердце, страдающее долгими днями и ночами от неизвестности. Как он мог по- настоящему понять, что значит, когда любовь покидает тебя, словно стая перелетных птиц, оставляя только ужас от сознания, что тебя никогда не любили и не полюбят? Он разделял со мной лишь мою грусть, лишь следствие всего, что я испытала. И этого мне было бы достаточно — если бы я не услышала его откровение. Теперь у меня всегда будут сомнения, я не смогу ему довериться полностью. Наша любовь не будет расти от слияния душ. Она станет лишь утешением, дружбой, способной осторожно залечивать наши раны.

@@

Я продолжала посещать приемы и очаровывать мужчин, которые могли бы стать покровителями. Я была хорошей актрисой, мечущейся между любовью и необходимостью. Верный время от времени приходил ко мне и пытался «вспомнить лучшие дни», как он это называл.

— Мне стоит пожалеть о том, что я представил тебя американцу?

Наступила влажная июньская жара, от которой я стала тяжелой и апатичной. Я вытащила из гардероба легкие платья. Одно из них было уже слишком старым, чтобы надевать его на приемы, но вполне подходило для ленивых послеполуденных часов. Я скользнула в него. Как странно: у меня не получалось застегнуть корсаж. Неужели я так располнела? Возможно, я просто съела слишком много маринованных овощей. Я посмотрела на груди: соски казались больше, чем обычно. Вслед за последней мыслью в голову пришло неожиданное осознание. Я начала припоминать, когда у меня были последние месячные: семь недель назад, перед большим банкетом. Или восемь? А еще я недавно жаловалась повару, что он подал нам испорченную еду, от которой меня мутило.

Я беременна! Волшебная Горлянка всегда говорила о беременности так, будто это была венерическая болезнь, которую можно подхватить от мужчины. Но это был ребенок Эдварда, мой ребенок. Я смогу подарить нашему малышу всю свою любовь, доверие и полную преданность. В ту же секунду как я об этом подумала, я поняла, что у меня будет дочь. Я видела ее будто наяву, видела, как она в первый раз открывает глаза… Они будут зеленого оттенка: что-то среднее между моими зелеными глазами и светло-карими Эдварда. Я представила ее в четыре года, как мы вместе идем по парку, рассматривая птиц и цветы, как она спрашивает у меня их названия. А потом ей исполнится шесть лет, и она будет громко вслух читать книгу, а я — внимательно слушать. В двенадцать она начнет изучать историю и риторику, а не искусство соблазнения мужчин. Я представила ее в двадцать лет — в моем возрасте, — когда мужчина пытается завоевать ее благосклонность. И не для того, чтобы затащить в постель в ее будуаре, а для того чтобы сделать предложение. Но, возможно, она и не выйдет замуж в двадцать. Или вообще не выйдет. Она может управлять бизнесом семьи Айвори. Она станет единственной наследницей Эдварда. У этой девочки будет бесчисленное множество возможностей. Она проживет жизнь, которую я должна была прожить.

Когда я сообщила Волшебной Горлянке, что беременна, она вскрикнула и подбежала ко мне, чтобы посмотреть на живот.

— Эй-я! Ты что, забыла засовывать внутрь те маленькие травяные подушечки? А настой пила? Ты что, это специально сделала?! Ты знаешь, на какие беды ты нас обрекла? Сколько недель? Говори правду. Если меньше шести — то можно вложить внутрь травы и…

— Я хочу этого ребенка.

— Что?! Ты хочешь выглядеть так, будто у тебя в животе растет арбуз, а вместо грудей — две дыни? Ты будешь такой большой, что даже мужчина с гигантским, как у жеребца, членом не сможет достать до твоих драгоценных ворот. Ребенок! Какому мужчине захочется скакать на кормилице с огромными влажными сиськами, которые разбрызгивают молоко? Ты потеряешь покровителей, заработок, место в доме, тебя вышвырнут на улицу, и вскоре ты станешь шлюхой…

— …лежащей в грязной хибаре и раздвигающей ноги для кобелей и рикш. Я помню, повторять не нужно.

— Хорошо. Настало время прийти в себя. Я позову женщину, которая много раз решала такую проблему у большого числа безответственных девчонок. И не слушай деревенских горничных, которые будут советовать тебе отвар из головастиков. Это рецепт для того, чтобы родились близнецы.

— Это ребенок Эдварда. Я хочу его сохранить.

— Ах! Эдварда! И что это меняет? Ты знаешь его всего четыре месяца и уже хочешь испортить фигуру и бросить спокойную жизнь ради избалованного американца, который сам оставил жену? Сколько раз ты убеждалась, что верность мужчины не длится больше нескольких сезонов? Посмотри хотя бы на Верного. Он утверждал, что жить без тебя не может. Он говорил, что ты знаешь его лучше, чем он сам себя знает. Он был твоим покровителем четыре сезона, потом приходил на ночь или две, потом взял еще сезон, потом снова приходил на одну-две ночи, а сейчас от него слышно только «Как дела?» и «Увидимся». Ты любила его, Вайолет. Тебе понадобилось столько времени, чтобы залечить свои раны. А теперь ты любишь Эдварда, который изменяет своей жене!