Таким образом, у Клеймана, если и не в первый месяц жизни Веры в Ярославле, то полгода спустя были все возможности изъять Верин дневник и тем самым ее остановить. Но делать этого он почему-то снова не стал. В досье Ерошкин нашел лишь полстранички вялых, совершенно нехарактерных для Клеймана рассуждений, что теперь, когда Вера и страна давно идут в разные стороны, разрыв между ними вырос, и неизвестно, сумеют ли работники НКВД эффективно действовать на таком расстоянии. Может быть, вообще не стоит ее пугать. Это касается не только дневников, но и Вериного ареста.

Удивительно, но слова Клеймана – почти калька того, что в Москве Ерошкин слышал от Смирнова. Сначала он даже было подумал, что Клейман тогда, возможно, хотел перекинуться на их сторону. Он мог узнать, что Ежов завис, и стал искать способ не загреметь вместе с ним. Но Берг был уверен, что всё проще. Клейман серьезно прокололся, и суть в этом.

То, что Вера идет назад, пользуясь своим дневником, ему прежде и в голову не приходило; правду он узнал лишь через несколько месяцев агентурной работы, а его первоначальная запись о дневнике – обыкновенная вставка. Что же до ареста Веры, то хотя он и включил ее в список подлежащих аресту, но, увидев, что Кузнецов недоволен, настаивать не стал: то ли посчитал вопрос неважным, то ли просто побоялся. Главная же его ошибка в том, что он даже не пытался выяснить, почему секретарь обкома наложил на этот арест вето. О причине он узнал лишь пять месяцев спустя, тогда забил тревогу и доложил Ежову. По совету Берга Ерошкин, чтобы со всем этим наконец разобраться, сам установил за Верой постоянную слежку.

Что Кузнецов любит Веру, ждет ее, он знал и так, но Берг требовал, чтобы он точно выяснил, встречаются ли они друг с другом сейчас или, может быть, встречались раньше, когда Вера только переехала в Ярославль. Просила ли она о защите, или Кузнецов узнал о ней сам, случайно натолкнувшись на Радостину в расстрельном списке. Берг был уверен, что Клейман имел доказательства свиданий Кузнецова и Веры, но в досье ничего подобного не было. Берга это тревожило по разным причинам, например, он боялся, что Вера уже взяла на себя какие-то обязательства, что-то обещала Кузнецову, и тогда непонятно, имеют ли они вообще право действовать, не поставив его в известность. Очень многое говорило за то, что, спасая жизнь Вере и ее детям, Кузнецов получил на нее права, и долг остальных, в том числе и его, Берга, смириться и отойти в сторону.

Всё это звучало убедительно, и вначале Ерошкин даже решил, что можно обойтись без слежки, просто переговорить о Вере с Кузнецовым, но Берг убедил его, что это не путь. В деле, в котором кроме него замешан и Сталин, Кузнецов ни при каких условиях правду говорить не станет.

Восемь филеров, которые по двое, сменяясь каждые шесть часов, круглые сутки пасли Радостину, сразу стали давать важный материал. Уже на второй день Ерошкин знал, где Вера хранит оба экземпляра своего дневника. Информация Клеймана здесь была точной, и с тех пор, как он ее получил, ничего не изменилось; это, кстати, было явным свидетельством, что Радостина успокоилась. Кроме того, к концу недели Ерошкину было известно, что Вера читает и заучивает страницы, по которым должна будет жить следующий день, обычно или дома, или на работе, во время обеденного перерыва.

Ерошкин очень ждал информацию о контактах Кузнецова и Веры, но долго ничего не было, и даже намеков никаких не было, зато чередой пошли другие сообщения, тоже до чрезвычайности интересные. Речь шла о семи женщинах, законных женах тех, кто был в Веру влюблен. Филеры доносили, что, похоже, эти женщины сами разыскали Веру в Ярославле и теперь в свою очередь не хуже профессиональных чекистов за ней следят. Впрочем, Берг не сомневался, что жен, как и другое, придумал и собрал Клейман, что так же, как Лубянка – нареченных Веры, он искал их от Ленинграда до Владивостока, а незадолго перед арестом, надеясь, что они помогут остановить Радостину, свез в Ярославль.

Позже, когда в общем архиве НКВД по Ярославской области нашлись еще пять папок клеймановских бумаг, Ерошкин был вынужден признать, что интуиция Берга не обманула. В папках было всё, начиная от поиска и организации приезда жен в Ярославль, до их собственноручных отчетов о каждой встрече с Верой. Несмотря на то что всё это было делом рук Клеймана, Берг от нежданных союзниц пришел в восторг, сразу заявил Ерошкину, что, зная женскую психологию и зная Веру, убежден, что если кто и сможет ее остановить, то именно они – жены. Он так убедительно это доказывал, что Ерошкин написал Смирнову в Москву, что, по его мнению, жены – важный резерв, шансы остановить Веру у них довольно хорошие. Для себя же решил, что, пожалуй, после Берга и Сталина – лучшие.

Хоть и отрывочной, информации о женах было немало, она продолжала поступать, так что пустоты заполнялись быстро. Судя по донесениям филеров, первой Веру разыскала жена Соловьева Тоня, из-за этого другие во всех вопросах единогласно признали ее первенство. Произошло это год назад, и она тогда, приехав в Ярославль, прямо с вокзала пошла к Вере. Дело было днем, когда сама Вера была на работе. Приезжая сказала отцу Радостиной, что Вера хочет продать ей одну очень дорогую вещь, и о цене они уже сговорились. Лил дождь, и ей предложили остаться, подождать Веру в гостиной. Потом выяснилось, что Вера эту женщину никогда в глаза не видела, Соловьев женился на ней через семь лет после того, как они с Верой простились, и, когда Тоня назвалась, она, естественно, удивилась.

Вера знала, что за ней постоянно следят, понимала, что всегда должна быть настороже; то, что происходило сейчас, очень смахивало на провокацию, и, понятно, она встретила Тоню не слишком любезно. Всё же предложила ей чашку чая; Тоня поблагодарила, но, когда Вера повернулась, чтобы пойти на кухню и вскипятить воду, схватила ее за руку и начала рыдать. Она цеплялась за Веру, не давала ей выйти и плакала, плакала, моля спасти Соловьева, спасти не для нее, Тони, а для себя, чтобы взять себе.

Она кричала Радостиной, что всю их жизнь он спал не с ней, своей законной женой, женой, с которой венчался в церкви, а с Верой, одной Верой. Он всегда любил только Веру, только ее одну и много раз в постели, забывшись, хрипел: “Вера, Вера, милая…” И детей своих – девочку Наташу и мальчика Колю, – которых она, Тоня, ему выносила и родила, он тоже зачинал как бы от нее, Веры, потому что, когда ложился с ней и ее ласкал, когда в нее входил, каждый раз представлял, что в его объятиях не постылая, нелюбимая Тоня, а она, Вера. Каково ей было, кричала она Вере, всю жизнь выкармливать, выхаживать этих детей, которые будто и не ее, будто уворованы ею.

Плача, она говорила Вере, что уже через полгода после венчания Соловьев стал пить, каждый день приходил домой пьяный, материл ее, бил, грозился вообще убить, и однажды она не выдержала. Она говорила Вере, что всегда его любила, любит и сейчас, что всегда видела, как ему плохо, знала, что и бьет он ее не потому, что он злой, плохой человек, а потому, что не может больше так жить. Но раз, по обыкновению пьяный, он стал ходить по улице и последними словами ругать Сталина. Он ругал его, будто Сталин был тут хоть в чем-нибудь виноват, будто он увел у него Веру. Она тогда попыталась ему объяснить, что этого делать не надо и нельзя, что это просто несправедливо, но он был пьяный и, конечно, ничего не слушал и домой идти тоже не хотел.