От управления НКВД до парка меньше пяти минут хода, и люди Ерошкина были на месте за полчаса до того, как туда подошла Вера. По очереди по трем телефонным номерам они звонили Ерошкину и не спеша, обстоятельно докладывали, где и как расположились, так что и он тоже успел хорошо подготовиться.

Одни чекисты еще вели Веру, другие уже ждали ее около парка, и Ерошкину было показалось, что у него есть время передохнуть, но тут вдруг стала поступать чрезвычайно занятная информация. Оказалось, что здесь, у парка, ждут Веру отнюдь не только чекисты – жены, все семь, в полном сборе, караулят Веру прямо напротив центрального входа. Впрочем, этого как раз можно было ожидать, интереснее другое: на следующей, второй от парка улице филеры обнаружили других женщин, настоящую толпу чуть ли не из ста баб, причем не меньше половины они знали в лицо и со всей уверенностью заявили Ерошкину, что это тоже жены врагов народа, правда, никакого отношения к Вере они не имеют. Случайным это, конечно, быть не могло, и тут Ерошкин вдруг начал понимать, что за конструкцию пытался выстроить его предшественник. Он не взялся бы еще это точно сформулировать, но готов был поклясться, что находится близко.

Как рассчитывали чекисты, ровно через полчаса к центральному входу в парк подошла и Вера. Она спряталась за огромной липой слева от аллеи и там, прислушиваясь, простояла минут десять. Везде было тихо, и она, решив, что всё в порядке, пошла направо и так, посолонь, стала обходить парк. Она шла и, то и дело останавливаясь, шепотом кричала: “Леня, Леня! Я иду к тебе, Леня. Я уже близко, Леня, – кричала она ему, – совсем рядом!”

Очевидно, круг, по которому она шла, был для нее чересчур велик, и она пыталась сузить эту свою орбиту, но ей не везло, тут же натыкалась на солдат из роты охраны. Стояли они нечасто, парк большой, а их всего-то около сотни человек, но ее выдавали то шуршащие под ногой прошлогодние листья, то треснувшая ветка. Трижды Веру едва не забрали, но она каждый раз спасалась благодаря мышам. Дома она и вправду полночи ловила мышей и теперь, когда слышала команду солдата “стой, кто идет?”, вынимала из-за пазухи одного из зверьков и кидала в сторону. Шума от обезумевшей от страха твари было куда больше, чем от самой Веры, и солдат бросался за мышью.

Благополучно ускользнув, она шла дальше, снова и снова зовя Кузнецова. Она кричала: “Солдаты не пускают меня к тебе, Леня. Зачем столько этих людей в форме и с автоматами? Зачем они здесь?” И опять: “Почему они не пускают меня к тебе? Почему держат так далеко? Неужели люди говорят правду и ты забыл Веру, не хочешь ее больше видеть?”

Слушая эти донесения, Ерошкин поймал себя на том, что неизвестно почему он отчаянно боится, что Кузнецов и вправду не слышит Веру. Ерошкин даже подумал, что, наверное, стоит снять часть солдат из внешнего кольца охраны, чтобы Вера могла подойти к особняку ближе. Но тут позвонил чекист, пост которого находился прямо в кузнецовском доме, и доложил, что с секретарем обкома, похоже, что-то неладно: он мечется из комнаты в комнату, от окна к окну, и иногда можно разобрать, как он шепчет: “Вера, иди сюда, иди, иди скорей, иди, Вера. Я столько лет тебя жду. Я только о тебе и думаю, всю жизнь о тебе, о тебе одной, Вера”.

Он еще слушал это донесение, как стал трезвонить телефон, к которому была прилеплена аккуратная черная табличка с надписью “Секретарь обкома”. Едва сняв трубку, Ерошкин услышал ор Кузнецова: “Вы у нас, Ерошкин, человек новый, – блажил Кузнецов, – и еще не знаете, что территория, которая окружает мой дом, – не военный объект, а общедоступный городской парк. Повторяю, если вы меня с первого раза не поняли, общедоступный городской парк, поэтому он должен быть открыт для всех, для всех и каждого, причем днем и ночью, – орал Кузнецов. – Возможно, вам в Москве не сумели это объяснить, – кричал он дальше, – но власть у нас рабоче-крестьянская, и те, кто тройной охраной пытаются ее от народа отгородить, только ее компрометируют!” Здесь Ерошкин успел вставить, что через минуту внешняя охрана будет снята, и тут же раздались гудки – Кузнецов бросил трубку. Ерошкин в самом деле немедленно распорядился снять охрану и уже знал, что за этим последует. Идея Клеймана была простой.

Выслушав приказ Ерошкина и ничуть ему не удивившись, командир роты скомандовал своим солдатам “стройсь!”, и те, передавая эту команду от одного к другому, начали выбираться из парка. Вера в это время кончала круг и, увидев, что охрану снимают, прямо по центральной аллее пошла к кузнецовскому особняку. Она шла и кричала: “Леня! Я иду к тебе, Леня! Помоги мне, Леня! Ты должен, ты обязан мне помочь”.

Она шла, наверное, не очень быстро, потому что не прошла и четверти пути, как ее, столкнув с дороги, опередили семь жен, но и тех, в свою очередь смяв, тут же обогнали другие – целая сотня ярославских жен врагов народа. Хоронясь по соседним улицам, они всю ночь выжидали, пока Вера, словно таран, проложит им путь, и теперь возникли из ничего, будто тени. Когда Вера подошла к особняку, он уже со всех сторон был обложен этой толпой женщин, которые, как и она, звали Кузнецова, протягивая руки, молили его: верни, спаси, помилуй! Конечно, Вере было через них не пробиться. Через несколько минут опять позвонил телефон Кузнецова, и он, как и раньше, блажа, потребовал немедленно разогнать этот бабий бунт и восстановить внешний периметр охраны.

Спустя неделю в те же три часа ночи Вера, придя в парк, снова принялась кружить вокруг обкомовского особняка. От филеров Ерошкин знал, что на этот раз она, глумясь, кричала Кузнецову: “Что же ты меня выгнал, Леня, что же побоялся выйти во двор и взять из этой толпы? Взять меня за руку и привести к себе? Будто не ты меня ждал, не ты меня звал, Леня”. А Кузнецов, как и первый раз мечась от окна к окну, плакал и то ли упрекал ее, то ли оправдывался: “Я ждал тебя, Вера. Я ждал тебя и приказал страже уйти, чтобы она не помешала нам. Ты же опять привела с собой этот сброд. Зачем ты его привела, зачем?”

История со свиданием Веры и Кузнецова продлилась, если брать с начала и до конца, десять дней, и всё это время Ерошкин ни разу не виделся с Бергом. Дня три он был занят буквально под завязку, но в другие, конечно же, мог выкроить для него час или два, тем более что Берг об операции знал и немало был заинтересован в ее исходе. В свою очередь и Берг свидания с Ерошкиным не просил, он будто затаился. В Ярославле Ерошкину часто казалось, что Берг уже не тот. В Москве, едва с ним познакомившись, Ерошкин не сомневался, что если на кого и делать ставку, если кто и сможет остановить Веру, это, конечно, Берг. И сейчас ум Берга не стал хуже. Физически он даже окреп, что сразу бросалось в глаза, но здесь, в Ярославле, куда-то потерялся кураж. Ерошкин видел, что то и дело он пытается смотреть на жизнь чужими глазами, будто примеряет на себя. Иногда говорит совсем, как если бы сам был из воркутинских зэков, в другой раз – словно его брат Иосиф жив и всё это постепенно становится для него важнее революции. Отступал он, конечно, неровно; до сих пор гулял между двумя берегами, и все-таки было видно, что скоро он к одному из них прибьется. Ерошкину эта неуверенность не казалась опасной, сам он всерьез боялся только одного – чтобы Берг, возвращение которого к Вере всё откладывалось, не перегорел.

В субботу, одиннадцатого сентября сорок первого года Ерошкин наконец вызвал к себе Берга, чтобы рассказать, как всё проходило между Кузнецовым и Верой, как Кузнецов потребовал снять охрану, чтобы Вера могла к нему свободно пройти, как ее тут же нагнала и опередила сначала семерка во главе с Тоней, а потом целая толпа других женщин, чьи мужья были арестованы в Ярославле еще Клейманом. Он этой ловушкой, которую поставил Кузнецову и Вере его предшественник, восторгался, будто ребенок. Однако Берг слушал его без интереса, так что и Ерошкину скоро сделалось скучно, и он свернул разговор.