Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что вас интересует? — лениво спросила она.
— А что у вас имеется?
— Много оригинальных вещей, главным образом работы петербургских художников и граверов. Есть этюды Лемоха, Мясоедова, Холодовского, Шильдера…
— А посолидней, познаменитей ничего нет?.. Эти художники меня не прельщают. Если купить вещь, то настоящую… Нет ли этюдов Репина, Шишкина?..
— Они очень редко бывают, — с сожалением вымолвила женщина, прикрывая пледом покатые плечи. — Но, между нами говоря, у меня отложен прекрасный этюд Верещагина…
— Вот как! Настоящий Верещагин?
— Самый настоящий! Этюд прибыл из Парижа. Знаете ли, Верещагин хотя и богатый человек… свой дом в Париже, рысаки, кареты… но и у него встречаются в жизни трудности.
— Разумеется, с кем этого не бывает! — заметил Верещагин. — Будьте добры, покажите — что это у вас верещагинское?..
Женщина с трудом наклонилась и извлекла, из-под прилавка небольшой этюд, писанный на холсте, — очевидную и грубую подделку.
— Сколько стоит? — повысив голос и меняясь в лице, спросил Верещагин. Дрожащими руками он держал этюд за раму.
— Пятьсот. Все же Верещагин — крупная знаменитость!
— Благодарю вас за хороший отзыв, но этюд мне не нравится. — И, вынув из кармана перочинный нож, Верещагин изрезал холст на мелкие части.
— Что вы наделали! Полицию сюда, полицию!
— Не шумите, сударыня, я такого этюда не писал. Полиция найдет того мошенника, который не только манеру моего письма, но даже подпись не может подделать как следует. Грубая работа!..
Взяв упакованные приказчиком краски, Верещагин отдал ему деньги и, провожаемый растерянными взглядами, вышел на Большую Морскую. Хотел нанять извозчика, но раздумал и отправился пешком. Вечерело. Вспыхивали газовые фонари, гремела конка, и покрикивали лихачи-извозчики. Легкий морозец пощипывал лицо. Многие встречные знали Верещагина, слыхали и читали о нем, но все куда-то спешили, не узнавая и не замечая его; лишь изредка до него доносился сдержанный разговор:
— Видели? Это Верещагин…
— Да, да, опять в Питере появился.
— Говорят, скоро откроется его выставка.
— Опять событие!..
А он шел неторопливой походкой. Шел и думал: «Ну и денек сегодня! Граф-то как поступил?» Верещагин в тот же вечер написал Льву Николаевичу письмо с упреками по поводу несостоявшейся встречи. Через месяц из Ясной Поляны Толстой писал Стасову: «Сейчас я получил от Верещагина письмо. В письме его выражено враждебное ко мне чувство. Скажите ему, пожалуйста, что на меня сердиться нельзя, потому что у меня теперь одно желание в жизни — это никого не огорчить, не оскорбить, никому — палачу, ростовщику — не сделать неприятного, а постараться полюбить их и заставить себя полюбить, а что его я люблю без усилия и потому не мог сделать ему неприятного. Но, видно, я нечаянно сделал ему больно тем, что не пришел и не написал, и прошу его простить меня не на словах только, а так, чтобы и не иметь ко мне никакого неприязненного чувства…»
Стасов ответил Толстому, что он не перестанет уважать Верещагина за его талант и энергическую натуру, но тяготится его упреками и «распеканиями». И что между ним ж Верещагиным наступила размолвка, причиной чему был и Лев Николаевич, не пришедший в назначенное время на свидание с художником…
В годы преследований
Свирепствовала охранка. Строились новые тюрьмы и наполнялись «неблагонадежными». Без суда и следствия, в административном порядке, по произволу жестокого начальства людей конвоировали в ссылку, в места отдаленные. Народовольцы снова готовили покушения на царя-вешателя. Первого марта 1881 года в Петербурге группа революционеров-террористов достигла своей цели: царь был убит. Однако на государственном порядке убийство царя ничуть не отразилось. Через неделю на заседании Государственного совета принявший бразды правления Александр Третий одобрил действия душителя реформ, обер-прокурора святейшего Синода — Победоносцева, который призывал нового царя к решительным мерам против малейшего проявления вольной мысли. Правительственный гнет усилился во всех областях общественной жизни…
Верещагин не был революционером, но своим смелым и правдивым творчеством снискал себе в правительственных кругах и охранных учреждениях такую славу, что надлежало быть осторожным, чтобы не попасть в число преследуемых и наказуемых. После размолвки со Стасовым он продолжал устраивать свои выставки за границей и заканчивал работу над последними картинами из цикла русско-турецкой войны. Гнетущая политическая обстановка в России подсказывала ему рискованные темы, которые в условиях массовых репрессий были по меньшей мере невыполнимы. В самый разгар жестоких преследований, прокатившихся волной по всей России, Верещагин писал Стасову из Парижа:
«Подержите это письмо строго между нами… Кабы можно было дышать у нас свободно, конечно, я не поехал бы теперь никуда, кроме России, но судите сами, мыслимо ли это теперь? Георгиевских кавалеров на казенный счет возят через всю Россию для присутствования на празднике 26 ноября (не удивлюсь, если каждому дадут по прянику), а нашего брата, свободомыслящего художника (хотя вовсе не преступного), пошлют на казенный счет разве на поселение в Сибирь, а уж никак не для наблюдения ее. Разве я стал бы жить в Мезон-Лаффитте, если бы не видел абсолютной невозможности свободно работать дома? Разве я дурак? Разве я враг себе и своему таланту?..»
Ему становилось тягостно за границей. Петербургские новости он узнавал из газет и теперь редких и лаконичных писем Стасова. Известие из России о казни пятерых цареубийц-народовольцев вызвало у него тяжелые переживания. Тогда же возникла мысль написать картину «Казнь через повешение в России». И эта мысль была как бы продолжением ранее задуманного плана
