Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вася, что с тобой? — спрашивала Елизавета Кондратьевна. — Зачем изводить себя так мыслями, работой? Разве мы плохо живем? Разве тебе мало почета? Зачем же так? Надо беречь свое здоровье. В Вену с выставкой собираешься…
— Вена подождет. Новые картины возникают у меня перед глазами… Вся пятерка повешена публично! А кроме них будут истреблены сотни, тысячи невинных. Между прочим, об одном из этой пятерки я как-то, Лиза, от Яблочкова слышал. Кибальчич ему фамилия: то ли своя, то ли поддельная, — их трудно понять. Оказывается, он был у них техником по изготовлению бомб. И такая у него здоровая, умная голова! Знаешь ли, до чего он додумался? Составил конструкцию летательной машины. И не такую, как у Можайского, а по типу ракеты, и вместо двигателя — взрывные заряды. Что-то такое, говорят, было им придумано очень смелое. Человек этот мог стать завоевателем воздуха. Не утерпел, пошел он с бомбой на царя. Чудак! Царей могут поставлять хоть по штуке на день, а где такие изобретатели, как Кибальчич?.. Эх, люди, люди, не знают себе цены!..
После нескольких лет напряженной работы и завершения картин о русско-турецкой войне Верещагин почувствовал усталость и потребность в отдыхе. В последующие два-три года он решил заняться устройством выставок в крупнейших городах Европы. В одном только 1882 году Верещагин получил предложения об устройстве его выставок в Берлине, Гамбурге, Дрездене, Дюссельдорфе, Брюсселе и Будапеште. В помощь себе для устройства выставок Василий Васильевич вызвал из Петербурга вышедшего в отставку брата Александра. В том же году, по просьбе своего брата, Александр привез в Париж надежного сторожа из костромских мужиков — Якова Михайлова, оказавшегося, кстати, хорошим плотником, что было не лишним при упаковке и отправке картин багажом в разные города. Яков был самым верным и бескорыстным помощником на художественных выставках Василия Васильевича. Здоровенный, с крупными складками на лице, Яков выглядел богатырем. Одевался он в кумачовую рубаху-косоворотку с черной вышивкой по вороту и подолу. Поясок на нем был тканный в Ипатьевском монастыре, с густыми кистями и вышитым от первой до последней буквы псалмом «Да воскреснет бог». По разумению Якова, этот пояс имел магическую силу против всех чертей, почитался им превыше медного креста. Яков полюбил путешествия с картинами своего доброго хозяина. Жизнью он был весьма доволен, все его удивляло, ничто не огорчало, жалованье и чаевые копились; и скоро их скопилось столько, что, по подсчетам Якова, на них можно было уже построить «двоежитный» дом с кирпичной трубой и железной крышей.
— Только дай бог мне да хозяину здоровья, а остальное все есть и будет! — говорил Яков, радуясь такому неожиданному счастью. — Где еще и кому такая работка да служба посчастливится, как мне? Где я только с Васильем Васильевичем не побывал, каких только людей не видал! Как в сказке: и цари, и короли, и принцы, и красавицы всякие в драгоценных каменьях приходят на выставку…
Бюргеров немецких Яков недолюбливал:
— И рослые, и с лица недурны, и одеты хорошо, а жадны, не раздобрятся, гроша не отвалят за раздевание и одевание. В Питере — рубли летят! А тут, в германской столице, знают цену денежке. Один богатый немчура какую-то монетку обронил, все коленки по полу изъелозил, да так не нашел. Смехота! А я, не будь дурак, достал ему из своей мошны копейку и подал на бедность…
Однажды во время Берлинской выставки, открытой в роскошных, обставленных цветами залах театра Кролля, Яков, запыхавшись, прибежал в номер гостиницы, где на несколько дней остановился Верещагин.
— Василий Васильевич, меня ваш братец Александр Васильевич за вами прислали. Там какой-то генерал, тощий-тощий, по выставке бродит. И фамилия похожа на моль… Должно быть, важный… Братец ваш велели позвать вас.
— Ах, вот что! Фельдмаршал Мольтке. Раз такая птица — придется сходить.
Через несколько минут Верещагин представился известному фельдмаршалу и теоретику военной науки. Мольтке ходил по залам, прикрывая рукой глаза от света, падавшего, на его изможденное желтое лицо. В отдалении от фельдмаршала двигалась группа штабных офицеров. Громко восхищаясь, они рассматривали военные картины. Художник и Мольтке переходили из одного зала в другой, и никто не мешал им. Дисциплинированная немецкая публика — штатская и военная — не осмеливалась даже близко проходить мимо Мольтке. Вот он остановился рядом с художником против мрачной картины «Панихида» и, скрестив на груди пожелтевшие высохшие руки, задумался. В эту минуту где-то за декорациями, на хорах, раздались унылые звуки органа и скрипок. Оркестр исполнял церковную похоронную мелодию «Со святыми упокой».
— Что это значит? — поводя сухощавыми плечами, спросил Мольтке художника. — Музыка?
— Да, музыка, — ответил Верещагин. — Картины и музыка. Я, господин фельдмаршал, решил испытать так впервые у вас в Берлине. Здесь выставлены сто моих картин — туркестанских, индийских и болгарских. Вот мы смотрим с вами «Панихиду». Содержание музыки соответствует тому, что пели над трупами павших солдат священник и певчий. Есть еще мелодии русских народных, солдатских, бурлацких и прочих песен…
— Это что-то новое? — снова пожал плечами Мольтке. — Музыка мне мешает. Ее я услышу в другом месте. А здесь… Я пришел смотреть картины, и только картины.
Верещагин кивнул своему брату, стоявшему поблизости. Тот понял его знак и побежал на антресоли предупредить музыкантов, чтобы перестали играть, пока фельдмаршал осматривает выставку. Но Мольтке смотрел не только на картины, он искоса посматривал на группу офицеров, следовавших за ним, интересуясь их переживаниями, прислушиваясь к возгласам. И ему казалось, что военные картины Верещагина разлагающе действуют на молодых офицеров. Особенно недоволен остался Мольтке картиной «Апофеоз войны». Пирамида черепов — вот к чему в конечном
