Горе Лукреции было так велико, что любые слова утешения были бесполезны.

В своей комнате, завешенной черным, при закрытых окнах, не зажигая свечи или факела, она рыдает, скрывшись от всех. Хотя Александр VI стал причиной ее страданий, согласившись на убийство Алонсо и отдав ее во власть замыслов Чезаре, ее любовь к нему осталась прежней. Ведь это от него она унаследовала любовь к жизни, он следил за тем, как она росла, он вложил столько рвения, столько ума в то, чтобы дать ей образование, воспитать ее, научить всевозможным искусствам. Если сегодня ее поведение так идеально соответствует ее высокому рангу, если она держится как королевская дочь и даже еще лучше, этим она обязана его неусыпным заботам. Она не ест, не надевает украшений и в течение двух дней ее не покидает безысходное отчаяние. Она знает также, что с уходом отца и защитника ее судьба находится под угрозой.

По возвращении герцог Эркуле д'Эсте и Альфонсо приходят к ней, чтобы выразить ей соболезнования. Первым реальную поддержку оказывает ей Бембо:

Вчера я пришел к Вашей Милости, чтобы сообщить о печали, причиной коей стало ваше горе, чтобы утешить вас, если только это в моих силах, и попросить хоть немного успокоиться, поскольку мне сообщили, что ваши страдания безмерны. Однако мне не удалось ни первое, ни второе. Едва я увидел, что вы уединились в темной комнате и предались отчаянию и слезам, чувства нахлынули на меня с такой силой, что я застыл, не имея сил ни говорить с вами, ни даже разобраться, что я хотел бы сказать. Я сам слишком нуждался в утешении, чтобы утешать другого, и я ушел, потрясенный до глубины души увиденной мною печальной картиной, почти онемев. Возможно, вы не нуждаетесь ни в моих жалобах, ни в моих утешениях, поскольку, зная о моей вам преданности и верности, вы знаете также, какую боль причиняет мне ваша боль, и ваша безмерная мудрость сама способна подсказать вам, почему вам необходимо успокоиться, и нет необходимости ждать, чтобы вам поведал об этом кто-то другой. Тем не менее я досадую на себя за то, что в тот момент меня оставили даже те немногие силы, что у меня еще были. Ни одна из стрел судьбы не ранила так глубоко мою душу, как слезы, текущие из ваших глаз. Что касается моих утешений, то могу вам напомнить лишь одно: время смягчает и облегчает все наши страдания. Это не первый удар судьбы, что вам довелось снести, она неуклонно вас преследует. Прежде вашей душе пришлось вытерпеть столько боли, что теперь она уже довольно закалена против несчастий. Впрочем, нынешние обстоятельства требуют, чтобы вы не дали повода думать, будто вам дороже то положение, что отняла у вас судьба, чем то, которое вы еще занимаете1.

На самом деле это достаточно смелое послание содержит ценные советы. Бембо обращает внимание Лукреции на непрочность ее положения: она дочь пожизненного государя. Отныне Лукреция будет скрывать свою печаль от окружающих. «Разбейся, мое сердце, ведь я должна молчать», — пишет она на полях своего молитвенника. Сила и достоинство, проявленные ею в несчастии, снискали ей восхищение и преклонение подданных. Однако могла ли она с уверенностью рассчитывать на привязанность свекра и мужа, которому она еще не дала детей? На самом деле хотя герцог и его сын совершенно не были опечалены, но все же, будучи честными людьми, ни один ни другой не собирались пересматривать условия союза их семьи с дочерью умершего папы. Дочь Александра VI сумела не разочаровать семью д'Эсте, доставить радость своему мужу, превратить Феррару в один из лучших городов Италии и завоевать любовь подданных.

Герцог Эркуле пишет Джан-Джорджо Сереньи, своему послу в Милане, городе, в то время принадлежавшем Франции, для того, чтобы поделиться с ним своими чувствами в связи с окончанием правления Александра VI и о беспокойстве, которое вызывает у него поведение Чезаре Борджа:

Ежели ты желаешь знать, вызвала ли смерть папы у нас печаль, то сообщаем тебе, что она нас не огорчила. Более того, мы давно уже испытываем желание, чтобы Господь для общего блага христианства дал нам в доброте своей более подходящего и примерного пастыря и освободил бы Церковь от непристойности. Ни от кого из пап не получали мы так мало доказательств его милости, как от этого, даже после заключения брака, объединившего наши семьи. Лишь с большим трудом удалось нам заставить его выполнить свои обязательства. Однако ни в чем, ни в большом, ни в малом, он не был нам приятен. По большей части, полагаем мы, виной тому Чезаре, который, не сумев сделать с нами того, чего он желал, повел себя с нами, как чужой. Он никогда не сообщал нам о своих намерениях, а мы не сообщали ему о наших. В конце концов, поскольку он склонялся к Испании, тогда как мы остаемся добрыми французами, мы не питали надежды ни на какую дружбу ни со стороны папы, ни со стороны его сына. Вот почему указанное событие не вызвало у нас разочарования, поскольку от герцога Романьи нечего ждать, кроме дурного2.

Несколько дней спустя кардинал Пикколомини, друг Борджа, был избран папой под именем Пия III; Эркуле д'Эсте тем не менее пишет Чезаре, находившемуся в Риме, самое что ни на есть любезное письмо, даже обещает ему помощь, чтобы он смог сохранить свои владения в Романье.

Колебания в политике ничуть не занимали Лукрецию, для нее была важнее даже самая ничтожная информация, доходившая до Феррары, даже слухи о последних минутах ее отца и его полном одиночестве. Когда папа скончался, прислуга, как и было положено по обычаю, разграбила личные апартаменты покойного и завладела окружавшими его драгоценными предметами.

В этой опустошенной комнате под наблюдением Бурхарда помощник ризничего приступил к посмертному туалету, надел на папу белую сутану и попытался обуть. Однако поскольку золотые кресты с туфель были содраны, он надел на него домашние бархатные туфли, совсем простые и потому никого не прельстившие. Комната была «подчищена» с такой тщательностью, что распорядитель церемоний напрасно пытался найти епископское кольцо, чтобы надеть его на палец понтифика. Человек, так любивший драгоценные камни, украшения и любые предметы, радовавшие глаз, был перенесен в покои Попугая, где лежал без единого кольца, великолепный и нищий. Лишь две свечи горели возле него. Затем его прах был переправлен в храм Святого Петра в окружении ста сорока факельщиков, пятидесяти конюших, а также друзей дома, приживалок и слуг и всего лишь четырех кардиналов.

Небрежность и беспорядок царили на похоронной церемонии: поскольку не было партитур, хор не смог спеть «Non intres in judicum» и взамен исполнил «Libera». Тело целиком не умещалось в слишком маленьком гробу, и «шесть носильщиков смяли митру, покрыли папу куском старого полотна и ударами кулаков затолкали его в похоронный ящик», — сообщает Бурхард, который, похоже, не слишком возмущен, поскольку слишком хорошо осведомлен о судьбе наследников святого Петра. Хорошими или плохими были они при жизни, после смерти они всегда были заброшены, о них никто не заботился посреди хаоса и грабежей. В полночь гроб покинул базилику, чтобы быть поставленным там, где погребли Алонсо Бишелье.

Вскоре начали распространяться слухи об отравлении папы. В качестве подтверждения ссылались на то, что лицо покойника быстро распухло и, как говорили, потеряло человеческий облик. «Он стал одутловатым и черным до того, что напоминал мавра; из его распухших толстых губ высовывался огромный язык», — сообщает тот же Бурхард. Но это не могло служить доказательством отравления. Однако эти подробности разжигали воображение толпы, которая охотно объясняла внезапные смерти знаменитых особ преступными причинами. Даже некоторые родственники Лукреции верили слухам. Франческо Мантуанский писал 22 сентября своей супруге Изабелле: