И ловко выбросил кости.

— Тебе хорошо ли видно, рыцарь? — осведомился заботливо. — У меня тоже «девять», я повторил твой бросок.

Пану Ганнибалу хотелось сказать, что начинать должен был он и что для такого игрока, как черт, результат слабоват. Выговорить это не удалось, однако его утешила собственная уверенность, что черт читает его мысли.

— Да ты и не смог бы бросить. Слабовато, говоришь? Тогда смотри.

Изящным движением черт выбросил «шесть» и «шесть» да тут же и растаял в воздухе. Ревущее адское пламя бросилось в глаза пану Ганнибалу, и это было последнее, что он увидел на этом свете.

Сопун осторожно подошел к бренным останкам старого ляха. Тот содрогнулся в последний раз и замер. От рыцаря пахнуло свежим дерьмом и еще мочой да вином — от лужи, что начала было расплываться под мертвецом, а потом быстро впиталась. Сомнений не осталось: последнего супротивника хуторских мстителей хватила кондрашка. Что ж, собаке собачья смерть.

Хотел было колдун навестить монашка, уже взял пищаль, как дубину, в левую руку, однако вдруг застыл на месте. Ибо одолела его внезапно огромная усталость, и нечему тут было удивляться. Разве что тому, что так быстро захотелось ему спать: ведь радость победы должна была победить сон. Однако он почувствовал, что засыпает на ходу, и испытал сильнейшее желание прилечь прямо рядом с поверженным рыцарем на холодной земле. И все-таки победитель принудил себя поставить повозку на колеса, выбросил из кузова еще оставшееся там оружие, залез в кузов и улегся на остатках соломы, а под голову скомкал немецкую перевязь.

Перед глазами Сопуна закружились обрывки видений, и не сказать чтобы радостных: будто снова он очнулся в колодце среди трупов своих домашних. Однако страшный сон почти сразу же перешел в более глубокий, спокойный и сладкий, вовсе без сновидений, а тело Сопуна начало растворяться в воздухе. Вот и осталась от него одна одежда и сапоги, при этом казалось, что кунтуш и штаны шевелятся как живые, потому что солома, придавленная тяжелым телом колдуна, начала расправляться, а сапог, бывший на ноге, положенной на грядку повозки, тот и вовсе упал на землю.

Казалось бы, кто мог наблюдать эти явления, противоречащие нашим обыденным представлениям о природе вещей? А было, было кому их наблюдать. Потому что отец Игнаций только притворялся мертвым, а сам сквозь свои рыжие редкие ресницы внимательно

следил за происходящим. Вначале он глазам своим не поверил, когда ужасный мужик-хуторянин исчез, как клочок бумаги, брошенный в соляную кислоту. Подумал, что тот зачем-то спрятался в кузове повозки. Однако прошла минута, другая, в соломе не наблюдалось больше никакого шевеления, поэтому иезуит решился встать и подойти к месту, где произошло удивительное явление природы, если не дрянное языческое чудо. Да, страшный мужик действительно испарился, оставив одежду, обувь, оружие и все причиндалы, что висели у него на поясе.

А вот пан Ганнибал, тот просто ушел в мир иной и, как убедился отец Игнаций, в результате апоплексического удара. Поза, в которой смерть настигла старого ротмистра, показалась иезуиту неприличной, и он, зайдя с той стороны, где в землю воткнулся палаш, толкнул труп в железное плечо подошвой своей сандалии, чтобы опрокинуть на бок. Стук и звон лат ударили ему по нервам, отец Игнаций чуть не подпрыгнул на месте. Невольно оглядевшись, он отстегнул с пояса покойного кошель — чтобы передать вдове ротмистра, разумеется, а не удастся, тогда в костел на помин души.

Заглянул в конюшню и не обнаружил там ничего, кроме навоза.

— Ослика, серого ослика было бы достаточно, — пробормотал.

От себя не пожелал отец Игнаций скрыть восхищения, которое, несмотря на сие частное разочарование, обуяло его, когда осознал всю глубину своего теперешнего превосходства над мертвецами-спутниками, при жизни презиравшими и порой оскорблявшими его.

Однако знание диалектики подсказывало отцу Игнацию, что ужасный хуторянин, исчезнувший неестественным образом, может в некий малоприятный момент точно так же и материализоваться снова. Поэтому он бегом отправился в корчму, с большой поспешностью обыскал мертвые тела Тимоша и Георга (не оставлять же их кошельки и другие ценности схизматикам!) на первом этаже и переметные сумы ротмистра на втором. Проигнорировав томные стоны, доносившиеся из каморки корчемницы, он скатился по лестнице, сбежал по ступенькам крыльца. Наскоро пробормотал молитву над трупом пана Ганнибала, забежал еще на кухню и, отягощенный раздутой чересседельной сумой и седлом, скорым шагом отправился по-прежнему пустынным Бакаевым шляхом в сторону Путивля.

Ночью выпал снег и прикрыл свежей белой пеленой все трупы, падаль и нечистоты, оставленные противоборствующими войсками в лесах, на полях и на дорогах вокруг Новгорода-Северского.

Некрасивого юношу, уже уверенно называющего себя царевичем Димитрием, не веселила белая чистота природы, и взгляд его равнодушно скользил по фантастическим красотам засыпанного первым снегом леса. Не то чтобы устал от похода или надоела ему жизнь в седле. Слишком уж серьезные заботы одолевали. Сейчас он под охраной драбантов ехал в передовом полку маленького своего войска, но ему позволили это только потому, что, когда войско отступает, а противник висит па плечах, именно голова колонны становится самым безопасным местом. Подбоченившись и выпрямив спину, а на устах имея обычную приятную улыбку, юноша-полководец погрузился в тяжкие думы о превратностях войны.

Блистательная победа над войском князя Федора Мстиславского отнюдь не решила исход кампании. Вообще, напрасно сравнивали ее льстецы с победой Давида над Голиафом. Ведь после сражения слабый так и остался слабым, а сильный — сильным. Огромное войско московитов было только рассеяно, а не уничтожен или взято в плен. Стрельцы и дворяне, сохранившие верность царю Борису, лесами пробирались к Стародубу, под которым, в опасной близости от Новгодода-Северского, сосредоточилось запасное войско под началом воеводы Федора Ивановича Шереметьева. Лазутчики доносили, что убежавший с поля битвы и потерявший знамя князь Мстиславский, хоть и был ранен, однако быстро оправился, принял командование над вновь собравшимся войском и держиться пока между Стародубом и Новгородом-Северским.

Ну захватили храбрые ляхи знамя, врученное князю самим царем Бориской, молодцы! Однако прочие трофеи не оправдали надежд панцирного рыцарства, и без того недовольного тем, что вот они уже воюют в Московии, однако царь Дмитрий не наградил еще их так щедро, как будто бы обещал. А чего, спрашивается, паны ожидали? Что отдаст им на разграбление те пограничные города, которые сами открыли ему свои ворота? Ведь он не вождь иноземной разбойничьей орды, а природный государь, идущий в столицу, чтобы сесть на троне своих предков!

Погрозили-погрозили храбрые ляхи, что уйдут, да и ушли, ушли в самом деле. А с ними и нареченный тесть, пан Мнишек. Ускакал и гетманством своим не наигравшись. И прочие вслед за ними, в ротах осталось по нескольку крылатых гусаров-товарищей. Уехали храбрые ляхи, как он ни унижался, пытаясь их отговорить. Молчанов не побоялся тогда упрекнуть, что для урожденного московского государя он даже слишком пресмыкался перед иноземцами. Мол, не нужно было падать перед ними на землю, раскинув руки крестом, как посвящаемый в монашество в обряде пострижения: этим-де невольно подтверди слухи о том, что на самом деле беглый монах. Таинственный юноша тогда не соизволил ответить наглому правдолюбу, сам же остался в убеждении: скверно не то, что пресмыкался перед ляхами, а что ничего унижением своим не добился.