— А разве тебе дозволено ездить нс твари женского пола? — спросил, пряча улыбку в усы, капитан Сошальский. Колонна уже вытягивалась из лесу, и он был доволен тем, что на опушке их не ожидала засада.

— Уставом нашего ордена мне не запрещено ездить и на дураках мужского пола, — отрезал иезуит. И после паузы: — Те же немыслимые приключения, великий государь, которые мне довелось пережить, произошли на проселочной дороге, отходящей от ведомого тебе Бакаева шляха. Но прежде я должен пояснить, как я оказался в тех глухих, не просвещенных истинною верою, местах.

— Государь, глянь-ка, что впереди! — вскричал тут Молчанов, и отец Игнаций вынужден был замолчать.

А впереди увидели они вот что. По дороге, пересекающей заснеженное поле, навстречу войску мчалась без всадника неоседланная саврасая кобылка весьма сомнительных лошадиных достоинств. Под крики и улюлюканье вояк, пытавшихся ухватить ее за гриву, она беспрепятственно миновала передовой дозор, а затем и подтянувшихся к нему в поле первых пять пар крылатых гусаров. Внезапно кобыла замедлила свой бег, будто натолкнулась на стеклянную стену, копыта ее пропахали в обочине черные следы, и она остановила, едва не сбив с ног замершего столбом иезуита.

— А не твоя ли это дохлая кобыла воскресла, чернец? — воскликнул капитан и сам первым захохотал.

Вот под этот хохот, подхваченный шляхтичами охраны, и выяснилось, что на самом-то деле саврасая кобылка была отнюдь не без всадника. Из ее желтой гривы вдруг выпутался кот возмутительного вида. Почти безволосое, будто плохо побритое, это мелкое животное ухватилось за светлый пук конского волоса, прямо как скоморох-акробат за веревку, — и вот оно уже на шее монаха, по-прежнему неподвижного от ужаса. Воинственно замяукал кот и с дикими завываниями принялся когтями и зубами терзать шею святого отца, пока из-под правого уха не забил фонтан слой крови. Тогда кот издал последний, победный вопль и ловко перебрался на гриву своей савраски. Иезуит еще складывался, как перочинный ножик, еще соскальзывала с его плеча переметная сума, а кот уже разворачивал лошадку. Ей пришлось толкнуть крупом тонконогого Дьябла, удивившегося такому нахальству, и побарахтаться передними копытами в снежной целине за обочиной, однако кобыла справилась, и вот уже мчится она обратно, туда, откуда прискакала.

Снова драбанты пытаются ее задержать, и теперь им не до шуток, однако савраска отбивается копытами и кусается, а кот щерится с гривы и грозится своими окровавленными когтями. Все, ускакала. Скрылась за холмом, унесла всадника-кота.

— Михалка, пане капитан, да съезжайте вы на обочину! — распоряжается державный юноша и сам подъезжает к уже неподвижному монаху. — Пусть войско проходит.

Тут уже его оруженосец, знаменщик и трубач, этим усачам и приказывать не надо. Алое пятно на снегу возле головы монаха перестает увеличиваться, над ним поднимается тонкий парок. Не душа ли это покидает тело? Краснощекий трубач крестится и бормочет молитву.

— Что скажете, панове?

— Монашку-мышке — от кошки смерть, государь, — ухмыляется капитан. И уже серьезно: — За версту видно, что иезуит. А нам надо? Мы только на полдня оторвались от князя Мстиславского. Сжечь бы паписта поскорее или закопать подальше от дороги.

— Потом, пане Юлиан, потом, — отмахивается некрасивый юноша. — Михалка, что это было, по-твоему?

— Кот-воркот приехал верхом на саврасой кобылке, разорвал монашку сонную артерию и был таков. Я спрашиваю себя: возможно ли такое в нашей обыденной, лишенной чудес жизни?

— Конечно же, возможно, если мы все это видели, — снова ухмыльнулся капитан Сошальский. — Хотя, пане Михал…

— Хотя! Вот именно, — нахмурился Молчанов. — И я спрашиваю себя, зачем было домашнему зверьку поднимать такой труд? Впрочем. Доводилось мне читать, что египетские маги учили животных выделывать настоящие чудеса.

— Государь, дозвольте мне! — Это трубач державного юноши вытаращил до невозможности свои круглые честные глаза. — А мне привиделось, что кот, когда висел на шее святого отца и отворял ему когтями жилу, на мгновение обратился в маленького голого и безволосого старичка.

— Достаточно! — прикрикнул некрасивый юноша. И внезапно улыбнулся своей приятной улыбкой. — А мне жаль, что покойник не успел рассказать нам свою историю. Ведь финал ее, на наших глазах разыгравшийся, доказывает, что история стоила того.

Стена леса, окружающая пожарище Серьгина хутора, шевельнулась, и явилось на звериной тропинке человеческое существо. Мальчик лет двенадцати, рослый и плечистый. Был он бос и грязен, одет очень странно, в зеленый из поблекшей крапивы зипун, запахнутый не в ту сторону, как у людей, поверх черной, никогда не стиранной сорочки. Нестриженые волосы торчали во все стороны, однако из-под них светились живые, светлые глаза, человеческий разум и немалую смекалку выдающие. Крупными и резкими чертами лица напоминал Безсонко покойного своего отца Сопуна, но была в его движениях легкость и ухватистость, перешедшая, наверное, от покойной матери Марфы.

Странный подросток огляделся. На пепелище поднималась из земли молодая поросль дубков, глиняные печи почти развалились, а в дальнем углу ни с того ни с сего колосилась малая полоска пшеницы. Все это следовало со временем изучить, сейчас же глаза подростка прикованы были к главной его святыни. Это был с верхом засыпанный землей сруб колодца с крестом наверху. Не с чем было мальчику сравнить мастерство плотника, сколотившего этот кривой крест, поэтому и не удивился его неказистости.

Склонил Безсонко голову и возгласил:

— Спите спокойно, ты, отец мой Сопун, и ты, мать моя Марфа, вы, которых мне не дано было увидеть и запомнить, и вы, все мои родичи, лежащие в сей ужасной яме! Да сохранит всеблагой Велес ваши кости! Да будут вечными ваша радость и веселье в ирии[10], куда и я к вам когда-нибудь прилечу!

Помолчал подросток и, задумчиво посвистывая, принялся подыскивать достаточно приметное место, чтобы, как подсказали ему лесные приемные родичи, зарыть там полученное от них на прощание сокровище. Сейчас оно, прикрытое сверху сотами лесного меда и сушеными грибами, пряталось в его лубяной сумке. Был там мешочек речных жемчужин, лишь чуточку заржавевшая железная игла, серебряное яйцо со стрелкой и сломанным ключиком, тусклое золото: погнутая гривна, похожая на змейку, монета с бородачом в венке и несколько крестиков, подаренных Зелёнкой.

Когда-нибудь он откопает свой клад, однако сейчас идти к людям лучше с пустыми руками. Многими опасностями наполнен мир людей, коварен он и жесток, но сына Сопуна тянуло туда неудержимо.