Свояк Мнишка, некто Стадницкий, магнат средней руки, принадлежал к противоправительственной (полуявной, полузаговорщицкой, как открылось впоследствии) партии. К 1606 году Зигмунд уже целое движение создал против себя неоднократным нарушением прав шляхетного вольного народа, верностью старой своей тоске по скандинавскому трону, оплачиваемой польской кровью, и бесцеремонностью санкции, данной Римской церкви на сметение всего иноцерковья в Польше на своём пути. «Дмитрий же Московский, — говорил арианин Стадницкий братьям по оппозиции, шляхетным арианам и православным, — весьма веротерпим и покладист. Он провёл юность в Польше, пропитан польскими обычаями и женится теперь на польке... Дмитрий намерен ва-банк разорить Крым — вдвоём наши державы заведомо с этим управятся, что оживит наши южные ланы, отданные ныне под пар запустения». Малоросские землевладельцы кивали, оглаживали оселедцы и усы, уверенно воображая.

Итак, рыцари, готовящиеся к низложению «пса Зигмунда», вшивали в шапки гонцов Мнишка радостные письма, в коих присаживали уже своего адресата на освобождённый трон. Дмитрий изустно, через преданнейших ездоков, отвечал, что не оставит без почтения радушие литовских братьев, и хоть, знамо, не станет сам помогать им против брата Зигмунда, оказавшего ему запрошлый год немалые услуги, но, коли посполитый люд более не доверяет своему правителю, то ни московитый родственный народ, ни слуга его Дмитрий не подумают препятствовать соседу самому вершить свою судьбу. Ну а коли приглашают, Дмитрию-царю святое дело поучаствовать в новой коронной элекции[68]. Сквозь умеренность и даже некоторую сухость Дмитриевых ответов партия Стадницкого почуяла, как сладко вздрагивают под шатрами колокольцы на кремлёвских стенах. Конечно, став владыкой двух держав, Дмитрий легко освободится от татар, проложит путь своей Руси на Черноморье и (даже без войны) на Балтику. Могуществу его не станет равного в Европе. Первое же и, возможно, главное, что свершается для Дмитрия сразу по закате нынешнего короля поляков, — это избавление от ненавистных вавельских кондиций (Стадницкий, свояк Мнишка, ведал и о них, но даже сподвижникам все козыри азартнейшей игры не открывал, сам весь брезжа разумением и суеверием). Разве что один пункт из кондиций следует перед Стадницким тоже соблюсти — в общем, самый маловажный для Руси, но связавший неизбежным, неприметным звеном чётки святых выгод польских заговорщиков, тем более уже начавший воплощение... — пункт фантастического брака друга иезуитов, православного арианина Дмитрия и католички Марианны. Но неудивительно, что при выпадающей на сей раз карте уже иначе ценит этот пункт Москва и не проволынит его исполнение.

Не диво что и рыцарь верховной рады, воевода сандомирский и староста львовский, Мнишек много помог переговорам русского царя и свояковой партии. (Он и здесь помогал и стремился в Москву и в то же время, напуганный апокалиптическими медведями Власьева, собственной шакальей дерзостью, сам, транжиря, разбалаболивая время, проверял издалека на шаткость зятьев трон. В какой-то мере опасения и вдохновляли рыцаря содействовать планам здешних заговорщиков: если на Москве впрямь сотворится что не так, про запас будет престол польский. Этот престол такому одному уже помог: вот Зигмунд — из Швеции выкинули, а ободок короны Ягеллонов сколько уже лет ушами зажимает. Ну, в общем-то и будет с него).

Извне был полный вид, что друзья Рюрикова и Мнишкова домов посылаются то в эту, то в другую сторону только по вопросам сватовства, женитьбы и любви. Всю зиму под подкладкой «частных» писем, по трубочкам «страстных» харатей, велись секретные переговоры. В нескучном ожидании Мнишек пограбливал под зятьевы расписки люблинских купцов, плаксиво объяснялся, жалуясь на непредвиденные проволочки свадебного дела, перед нунцием и королём... Дочь воеводе пришлось посвятить в иные свои сокровенные планы, дабы уберечься от её горячего недоумения. Кажется, только Власьев в Слониме принимал близко к сердцу брачную проволочку, страшась призрака отдалённого царского вздоха, тужа от новых ветвистых посольских дорог в стороне.

Пестуемое, наживляемое официальной и крамольной перепиской, общее — тянущееся и вянущее — ожидание прервано было апрельским уведомлением Мнишку: о том, что после Пасхи, только провянут пути, Дмитрий-царь «идёт к обозу» на всё лето. (То есть ехать в ближайшее время в Москву Мнишкам наконец-то смысла нет — жениха не будет, не до женитеб или прений теперь: летом царь-жених в поле, летом — война). Не зная, какой плод ему выкатят угодья Кремля после «благострадного лета», Мнишек с дочерью, роднёй и друзьями-вассалами в охапке распутицей ринулся в Москву — застать и успеть осупружить вояку. Сенатор с дочерью были согласны на православный обряд.

Перед отъездом Ян Бучинский подписал в Самборе смету свадебных расходов: сто тысяч злотых на оплату неотложных долгов воеводы, сто — на приданое невесте.

Любя свою безопасность в чужой стороне, Мнишек отовсюду приглашал на дочерину свадьбу как известных, чуть знакомых, так и совершенно неслыханных рыцарей. По смете каждый из жолнеров (впрочем, «жолнеров» Бунинский собственноручно в смете вычеркнул и заменил на чин «приятелей» невесты) получал по сто злотых задатка. Кроме того, для торжественного куражу и антуражу вербовались гайдуки (задатку — всего пятьдесят при «декоративности» весьма внушительной). Ян сразу одобрил такую затею, знал: дома его только похвалят за ревностное пополнение кремлёвской гвардии. Зигмунд тоже был рад и ничуть не препятствовал сбору войск гостей, уходящих в новый поход на Русь с Мнишком: король уже прослеживал подспудные токи широкого заговора. Зигмунд сам пожаловал своему сенатору очередную отсрочку в уплате долгов с экономии Самбора, лишь бы следом за этим двусмысленным чёртом покинуло коронные пределы поболее высокоумных шляхтичей, несносных гайдуков и безработных ландскнехтов — всех, кто, конечно, здесь не упустил бы случай почеканить хорошенько снизу — краковскими копьями и пулями — варшавский трон.

Сенатор выслал сына и ещё несколько низших родственников с гусарским эскортом вперёд — встречать удары новостей дороги. Но достаточно пристойный тракт держался на Смоленск; великие степи, где Стась воевал и гиб, видимо, оставались южнее, по правую руку. Сначала влеклась территория как Польша, но скоро пошло как-то пониже и якобы проще...

Рядом со Стасем верхом шёл дьяк Власьев. Дьяк с удовольствием приметил внимание грядущего царёва шурина к новой ему, полуазийской своей стороне и увлечённо поведывал спутнику обо всём окрест, распространяя речь даже до невидимых ещё со смоленского шляха преподробностей, до всех святых установлений какой-то уже сказочной своей отчизны. Потом Стась читал ему свои стихи. Последние ночи он думал о православных гарнизонах в южных крепостях, о Вишневецком, о Дмитрии, и вирши сложились на русском. Но сейчас, на новом большаке, и вчерашние слова белелись чем-то новым, дышали вольнее и тише:

Реальный бог невзрачен и безбров,

С безвольной оглушительною плетью

Легко минует листолет столетий

И влажный свет разлюбленных миров...