Когда-то, по рассказам, отношения между заместителями председателя характеризовались соперничеством. В мое время этого уже не было, во всяком случае, я мог рассчитывать на понимание своих коллег во всех практических делах. Исключением были кадровые вопросы. В.А. Крючков, будучи выходцем из Первого главного управления, хорошо знал руководящий состав управления и имел сложившееся мнение о многих работниках. Чаще всего оно совпадало с моим, но бывало и по-другому. Назначение на руководящие должности в ПГУ производится приказом председателя. Предварительно я советовался с Крючковым по телефону и в ряде случаев наталкивался на решительный отпор. Председатель помнил какой-то негативный эпизод из жизни кандидата, и, даже если с того времени прошел добрый десяток лет, это становилось непреодолимым препятствием для назначения.

У меня вызывали крайнее раздражение попытки моих коллег использовать свои контакты с В.А. Крючковым для того, чтобы вмешиваться в кадровые дела ПГУ. Здесь приходилось идти на прямые конфликты, но отстоять свою позицию удавалось не всегда. Так, летом 1991 года отнюдь не по заслугам и не по положению было присвоено генеральское звание одному из наших зарубежных работников. Он сумел чем-то понравиться Управлению кадров и двум зампредам, которые, минуя меня, вышли с предложением прямо на Крючкова. Я ругался, спорил, негодовал, пока председатель не решил вопрос не в мою пользу.

Коллеги добились своего, но, думаю, успех, доставшийся ценой конфликта с начальником ПГУ, их не очень обрадовал, да и времени для выяснения отношений события нам не оставили.

Заместители председателя не составляли коллективный руководящий орган. Авторитет Крючкова был слишком велик и подавлял его непосредственных подчиненных. В Комитете госбезопасности, как и в остальных государственных структурах, прочность положения должностного лица, степень его самостоятельности и влияния на общие дела определялась прежде всего расположением к нему начальства. Компетентность, знания, авторитет среди личного состава были вещами второстепенными. Огромную роль в продвижении по служебной лестнице играла личная преданность начальнику. Комитет копировал законы, действовавшие в партийных структурах. Иначе быть не могло. Эти законы были универсальны для всей системы. Думаю, что они сказались и на моей карьере. Во всяком случае, как и положено служивому человеку, кадровому офицеру госбезопасности, я всегда стремился добросовестно выполнять приказы, даже если они мне не нравились, избегал конфликтных ситуаций с начальниками. Мне отнюдь не была свойственна склонность переть на рожон и любой ценой отстаивать свою точку зрения в спорах с вышестоящими. В таких случаях мне часто представлялось, что именно я могу быть не прав. Сомнения в полноте своих знаний, правильности выводов и предлагаемых мною решений частенько преследовали меня и не покидают до сих пор. Я давно начал подозревать, что самые твердые убеждения сегодняшнего дня могут завтра оказаться заблуждениями, наука — суеверием, подвиг — ошибкой или преступлением. Разумеется, дело было не только в сомнениях. На протяжении многих лет нас всех воспитывали в духе жесткой дисциплины, подчинения вышестоящим, веры в их служебную и государственную мудрость. Воспитывали не словами. Слова о принципиальности, ответственности, гражданском мужестве, раздававшиеся на партийных форумах от съезда до собрания первичной организиции и переносившиеся в служебные приказы и инструкции, и сейчас при косметической редактуре могли бы украсить страницы любого демократического издания. Нас воспитывали всем укладом взаимоотношений в обществе и в КГБ — части и порождении этого общества.

Мы должны были верить своим лидерам в большом и в малом. Появлявшиеся сомнения обсуждались в узком кругу надежных людей. Публичное отступничество от общей линии преследовалось. В более жесткие времена отступника предавали партийной анафеме и увольняли со службы. За меньшие прегрешения задвигали на какую-то второстепенную должность, лишали перспективы самостоятельной работы и служебного роста. Таким образом, возможные пределы расхождений и тем более конфликтов с начальством были достаточно ясны каждому сотруднику. Я не был в числе тех немногих, кто по различным и отнюдь не всегда благородным мотивам нарушал неписаные порядки, установившиеся в органах госбезопасности.

Размышляя о превратностях жизни служивого человека, о необходимости кривить душой (это приходилось делать не так уж редко), лукавить, повторять чужую ложь, я сформулировал для себя печальный вывод: «Не может претендовать на интеллектуальную свободу человек, живущий на зарплату».

Однако возникали расхождения с Крючковым. Думаю, сказывалось постоянное напряжение, беспокойство по поводу обстановки в стране, просто усталость, но краткие словесные перепалки с председателем по телефону (он редко бывал в ПГУ и еще реже вызывал меня для личного доклада) стали учащаться. В начале августа 1991 года В.А. Крючков резко отчитал меня по пустяковому поводу, упрекнул в самолюбивости (я этот грех с оговорками признал), сказал, что приедет в ПГУ и основательно со мной поговорит. Ему давно кажется, что меня надо «приземлить». Разговор так и не состоялся.

В Первом главном управлении я стремился создать атмосферу честности, дружелюбия и преданности нашему делу, а не начальству. Ни один человек не был повышен по службе лишь потому, что был угоден лично начальнику Первого главного управления. Ни один человек не понес ни малейшего ущерба лишь потому, что он не понравился начальнику. За время моей работы во главе ПГУ многие были награждены, повышены в звании и должности, поощрены. Многие подвергались взысканиям и даже увольнялись со службы. Каждое решение и в тех и в других случаях определялось исключительно интересами дела.

В первой половине июня 1991 года состоялся предпоследний пленум ЦК КПСС. (Предложение баллотироваться на XXVIII съезде партии в состав ЦК, сделанное мне В.А. Крючковым, я категорически отклонил, но на пленумы приглашался.) На пленуме жесткой критике был подвергнут генеральный секретарь ЦК партии М.С. Горбачев. Он защищался и не очень корректно, на мой взгляд, переходил в наступление. Пленум завершился ничем, был сохранен статус-кво. На меня пленум произвел невыразимо тягостное впечатление. Дело было не в том, что вскрылась вся сложность положения в стране и в партии. Это уже давно не было секретом. Поражала атмосфера безысходности, полного отсутствия представления о будущем, старания фразой подменить мысль.

По традиции начальник разведки информирует секретарей первичных партийных организаций ПГУ о пленуме ЦК, если он на нем присутствовал. Я сухо, но достаточно подробно рассказал о выступлениях участников пленума, кратко подвел безрадостный итог своих наблюдений. Сказал, что нам необходимо делать все, чтобы сохранить коллектив разведки, честно выполнять свой служебный долг, поддерживать дисциплину. Отметил, что ПГУ не должно отдаляться от КГБ, ибо в эти трудные дни чрезвычайно важна сплоченность наших рядов. Эти замечания были восприняты спокойно. Но далее последовал вопрос: «Что будет с партией? Что будет со страной? Что нужно делать и что собираются делать наши руководители?»

Мне пришлось в нарушение всех традиций, предполагающих всеведение начальства, ответить просто: «Не знаю!» О встрече с секретарями я доложил по телефону В.А. Крючкову. Он от комментариев воздержался. Естественно, в тот же день узнал о ней и партком КГБ («большой партком»), но реакции не последовало и оттуда. Это было совсем тревожным признаком. Наше руководство тоже не знало, что делать.