Мы как ехали вчетвером, так и зашли в лифт. Александр Яковлевич надавил на кнопку четвёртого этажа, и через минуту уже входили в просторную прихожую квартиры Брежнева. Открыла его жена.

– Леня! – обрадовалась она. – А ну-ка покажись! Посвежел и похорошел, вот что значит море. Шура, проходите в комнаты, я накормлю обедом.

– Спасибо, Виктория Петровна, но я пока не голоден, – отказался Рябенко. – Сдаю вам мужа с рук на руки.

Он повернулся к двери, и она увидела нас.

– У нас гости? Что же ты молчал? Проходите, ребята. Неужели? Вы та самая Черзарова, которая пела о матери? Леня, ты не мог сделать мне большего подарка! А как обрадуется Вика! А кто этот молодой человек? Кажется, я где-то его видела.

– Здравствуйте, Виктория Петровна! – поздоровался я. – Слава недолговечна, вот меня уже и не узнают.

– Иди в комнату, артист, – сказал Брежнев. – Берите вон там тапочки. Вика, эти молодые люди сегодня у нас переночуют.

– Пусть остаются хоть на неделю! – сказала жена. – Идите в гостиную. Вещи пока оставьте здесь, я потом покажу, куда поставить. Тебя ведь зовут Людмилой?

– Лучше Люсей, – ответила подруга. – А это Гена. Мы вместе выступаем, а пою я его песни.

– Вот как! – сказала она. – Действительно, вы же вдвоём пели песню о войне. Только я больше смотрела на тебя. У тебя было такое одухотворённое лицо, что слёзы наворачивались на глаза!

Мы вошли в гостиную и осмотрелись. Что можно было сказать о квартире генсека? Роскоши я не увидел, но она была… просторной. Пять комнат, из которых самая маленькая была не меньше нашей большой. В то время Галина жила отдельно, а Юрий уехал с семьёй в Швецию, так что мы точно их не стеснили.

– Садитесь на диван, – сказал Брежнев. – Можете включить телевизор.

Мы послушно сели на большой диван, а Леонид Ильич ушёл на кухню к жене. Почти тотчас кто-то отпер входную дверь и зашёл в прихожую.

– Куда дели тапки? – раздался девчоночий голос. – Бабушка!

Дверь кухни приоткрылась, и из неё выглянула Виктория Петровна.

– Вика, у нас гости! – сказала она. – Возьми тапочки в тумбе и иди в гостиную, там тебя ждёт сюрприз.

Шлёпая большими тапочками, в комнату вошла симпатичная девчонка лет тринадцати.

– Ой! – сказала она, уставившись на меня широко открытыми глазами.

– Здравствуй! – сказал я. – Тебя Викой зовут? Я Гена, а это Люся.

– Я вас знаю, – ответила она. – Я слушала все ваши песни и прочитала книгу.

– И как книга? – спросил я.

– Не всё понятно, но здорово!

– Дети, мойте руки и садитесь за стол! – позвала с кухни Виктория Петровна. – Всё уже готово. Вика, проведи ребят.

Через несколько минут мы сидели в большой кухне и ели густой и вкусный борщ со сметаной.

– Очень вкусно! – похвалила Люся. – У Гены мама готовит такие же. Поешь первое и уже наелся.

– У бабушки вы первым не отделаетесь, – предупредила Вика. – Второе тоже придётся съесть. Вы к нам надолго?

– Сегодня погостят, а завтра куда-нибудь пристроим, – сказал ей Леонид Ильич. – Дней через десять в Москву переедут их родители, тогда уже будут жить дома.

– А вы нам что-нибудь споёте?

– Можно и спеть, – согласился я. – Только без аккомпанемента совсем не то впечатление.

– Я возьму гитару у соседей! – вскочила Вика. – У Мишки есть.

– Немедленно сядь! – рассердилась бабушка. – Поешь, потом сходишь.

– Он не только песни пишет, – сказал Леонид Ильич, доедая первое. – На море смешил меня анекдотами. Я таких не слышал, и рассказывать он мастер! Расскажи что-нибудь новое.

– Уехавший при царе знаменитый русский певец Вертинский возвращается в Советский Союз. Он выходит из вагона с двумя чемоданами, ставит их, целует землю, смотрит вокруг и говорит: «Не узнаю тебя, Русь!» Потом оглядывается – чемоданов нет! И говорит: «Узнаю тебя, Русь!»

– Да, это про нас, – сказала Виктория Петровна, постучав по спине закашлявшегося мужа. – Только ты расскажешь их после обеда, а то сейчас ещё кто-нибудь подавится.

– Виктория Петровна, может, не надо? – попытался я увильнуть от поедания котлет с рисом. – Честное слово, я уже наелся! И Леониду Ильичу вы не положили.

– Ему не нужно, – ответила она, – а вы растёте. Если хочешь, положу меньше гарнира, но съесть надо.

После обеда мы поблагодарили хозяйку и вернулись на диван, а Вика умчалась к соседям за гитарой. Зазвонил телефон, к которому подошёл Брежнев.

– Да, приехал. Привёз. Сегодня переночуют у меня, а завтра посмотрим. Да, конечно. Если хочешь, приезжай, – он положил трубку на рычаг и сказал: – Через полчаса подъедет Суслов. Наверное, хочет с тобой поговорить. Может, это даже и к лучшему: не придётся возить вас в ЦК.

Появилась Вика с гитарой.

– Спой «Всё для тебя»! – попросила она.

– А откуда ты знаешь об этой песне? – удивился я.

– Её передавали по «Маяку», и уже есть магнитофонные записи. У нас и мальчишки поют, но это совсем не то.

– Это взрослая песня, – сказал я, – поэтому она и не звучит у твоих мальчишек.

Гитара оказалась лучше моей, и её не пришлось настраивать. Я спел заказанную песню, а потом мы исполнили весь свой репертуар.

– Всё, – сказал я, возвращая гитару. – Отработали не только первое, но даже второе, а может, хватило и на ужин.

– До появления Михаила Андреевича есть время, – сказал Брежнев, – поэтому расскажи ещё один анекдот и можешь не беспокоиться об ужине.

– Можно политический? – спросил я.

– Можно, – разрешил он. – Вика, иди относить инструмент!

Я думал, что девочка будет проситься остаться, но она беспрекословно вышла из квартиры.

– Пастух пришёл в обком партии и просит дать ему какую-нибудь высокую должность, – начал я рассказ. – У него спрашивают, почему он к ним пришёл за должностью, а он отвечает, мол, потому, что в вашем партийном гимне поётся, кто был никем, тот станет всем. В обкоме ему и говорят, что теперь поют совсем другую песню «Каким ты был, таким ты и остался».

– Не вздумай рассказать такой анекдот Суслову, – отсмеявшись, предупредил Брежнев. – Он, конечно, тоже будет смеяться…

– Я заочно немного знаю Михаила Андреевича, – сказал я, – поэтому ему бы этого не рассказал.

Прибежала Вика, которая прилипла сначала ко мне, а когда я ушёл в одну из комнат вместе с приехавшим Сусловым, она переключилась на Люсю.

Суслов держался настороженно, от него так и веяло подозрительностью, поэтому я тоже взвешивал каждое сказанное ему слово. Перед беседой со мной он ненадолго уединился с Брежневым, а уже потом позвали меня, а Леонид Ильич вышел.