Схватил заварочный чайник, высыпал в него травку, залил кипятком.

– Надо дать настояться. – Прикрыл чайник полотенцем. – А пока давай вдогон, – опять потянулся к Мальцову со стаканом.

Мальцов отрицательно покачал головой:

– Отрава! Не могу эту гадость пить.

– Как хочешь, а я ничего не боюсь, – Николай стремительно влил в себя стакан, выдохнул и по-клоунски выпучил глаза. – И правда – чистая отрава! – Захохотал, развалился опять на лавке.

Мальцов встал из-за стола, помешал в печках угли, убедился, что они прогорели, закрыл вьюшки.

– Верно делаешь, – заметил из кухни Николай, – я в прошлый раз на полу очнулся. Крепкое зелье, тут и угореть недолго. А ведь не раскололась, сучка, рецепт не продала. Я такого раньше не пробовал, а я много всякой дряни перепробовал. Ну, поехали?

Он разделил поровну бледно-желтый отвар, вышло по полстакана. Выпил мелкими глоточками, пошел и прилег на гостевую кровать.

– Нёбо немеет, крепкая штука, – пробормотал заплетающимся языком, откинул голову и тут же отключился и засопел.

Мальцов дошел до своей кровати, укрылся одеялом. Посмотрел на стакан, подождал минуту, подмигнул преданно глядящему на него Рею, решился и выпил, как водку, разом всю порцию. Вскоре веки отяжелели, в голове зашумело.

Полумертвого всадника, найденного на границе Белых Песков, доставили в дом вождя небольшого племени, проживавшего в долине, раскинувшейся под высокой кручей меловой горы. Во время военных действий старый вождь поставлял сотню всадников и большую отару овец со своей округи в войско эмира Тимура – предводителя Чагатайского улуса, владетеля Самарканда. Авзалэддин-аль-Халаки происходил из древнего небогатого рода потомственных землевладельцев долины. Он носил персидский тюрбан, ежедневно читал Коран и, в отличие от шлемоносных тюрков и воинственных барласов, из гущи которых вышел повелитель его жизни, как он пышно величал великого эмира, предпочитал звону стали тростниковый калам и неспешное изучение книжной премудрости. Афи – так, любовно сокращая его имя, звали перса домашние – любил проводить время в тени у журчащего арыка, слушая наставления мулл и россказни бродячих дервишей или разбирая бесчисленные тяжбы односельчан, которые всегда судил честно, что только прибавляло ему уважения соплеменников.

Истощенного монгола отмыли в подогретой воде, умастили его тело благоуханными маслами, положили на застеленный мягким войлоком кан под старым ореховым деревом. Дважды на дню к нему приходил деревенский лекарь, слушал пульс на запястье и на лодыжках, пичкал терпкими настоями с привкусом корицы, которая, по его словам, расслабляла, порождая атмосферу уюта и покоя. Сладкий, чуть резковатый запах пряной корочки действовал как теплое покрывало, согревал душу, прогоняя прочь страхи Туган-Шоны, лечил бессилие и, похоже, и правда убыстрял ток крови в измученном теле. Конечно, этому еще способствовала легкая пища, даваемая сперва небольшими порциями, ибо утроба его от долгого поста словно иссохла. Фрукты и сахарные ломтики благоуханной местной дыни лечили его столь же действенно, как порошки с корицей.

По прошествии десяти дней Туган-Шона встал на ноги и принялся совершать пробные выезды на окрепшем на тучных овсах жеребце. В столицу было отправлено письмо-отчет, и, когда в новолуние пришел ответ из канцелярии эмира, требовавший монгола ко дворцу, он поблагодарил хлебосольного спасителя и отправился в путь.

Он преодолел высокогорный перевал, спустился к благодатной земле, по которой предстояло ехать долго. Здесь было вдоволь воды, струившейся по арыкам вдоль дороги, ее поставляли черпающие воду деревянные колёса, вращаемые трудолюбивыми ишаками. Ритмичный скрип колес успокаивал, рождая в душе ощущение медленно катящегося времени земледельцев. Черные от солнца крестьяне запруживали русла кетменями, направляя ток воды к полям, пышным садам, бесконечным, уходящим вдаль бахчам, на которых, полные собственного достоинства, наливались соком полосатые арбузы, оранжевые и зеленые тыквы и вытянутые овальные дыни, покрытые сетчатой восковой коркой.

Страна, по которой он неспешно путешествовал, была яркая, веселая и прекрасная. Сверху сияло безоблачное синее небо, в него упиралась снежная шапка высоченной горы; ее седая макушка в клубящихся облаках и особое, отдельное расположение чуть поодаль от основной цепи гор вызывали священный трепет у местных жителей. Они почтительно называли гору Его Величество Соломон.

Река Аму, берущая начало в снежных ледниках в поднебесье, сперва петляла в массивах каменных складок, низвергаясь вниз стремительно, грозный рокот ледяного потока разносился по округе на перелет стрелы, пущенной из тяжелого лука. Порода, которую проточил поток, нависала спрессованными слоями над руслом и походила на аккуратные стопки плотной черепицы на хозяйственном дворе дома Авзалэддина рядом с аккуратно сложенными вязанками хвороста и высокими хорошо утрамбованными копнами сена. Уносящиеся ввысь морщинистые стены русла потрескались и просыпались оползнями, в их далеко тянувшихся по берегам бурых языках лисицы и земляные совы вырыли свои норы. Слоистое строение камня указывало на седую древность, трещиноватые пласты отмеряли долгие годы тяжких родовых мук, когда гора, взорвав земную утробу, наращивала высоту; каменные пласты походили на кольца древесного спила, по которым опытный садовник определяет возраст фруктового дерева. Туган-Шона вдыхал прохладный воздух, наполненный ледяными брызгами, и гадал: растет ли гора теперь? Ответа на этот вопрос у него не было, но он вспоминал бабушкины сказки, в которых горы всегда росли, просто их жизнь и жизнь людей измерялись разными мерами времени.

Дорога шириной в шесть всадников свернула на север, к территории, «что за рекой», или Мавераннахру. Сияющая вершина Его Величества Соломона сопровождала Туган-Шону еще несколько дней. У ее подножий раскинулся целый мир роскошных лугов, где на изумрудном ковре белыми стайками облаков паслись неисчислимые стада овец. Ниже, близ селений, в узких затененных долинах по сочной траве разбредался скот. Мир и покой здешних мест напомнили Туган-Шоне его крымскую долину, в которой, похоже, ему уже не доведется скоротать последние годы жизни. Воспоминания теснились в голове, глаза затуманились, ему хотелось петь, но он сдержал порыв, сжал бока скакуна, и тот рванул галопом. Они помчались по утоптанной дороге стремглав, как мчится счастливая и беззаботная птица над гладью воды, и этот безудержный гон был в радость и коню, и всаднику, он прогнал из их тел остатки хвори и очистил кровь от зловредных гуморов, что до конца не выгнали снадобья деревенского лекаря и тучные овсы заботливых конюхов, дважды в день насыпа́вших жеребцу пищу в деревянное корыто до самых краев. Проскакав так порядочный отрезок времени и убедившись, что конь вернул былую силу, наездник легко потянул за поводья. Жеребец весело фыркнул, скосил на него бархатный глаз и перешел на мерную, экономную рысь.

Дорога продолжалась, бесконечная и широкая, мелкие тропки, возникавшие то слева, то справа, уводящие в глубь этой благоуханной земли, не способны были заманить его, сбить с намеченного плана. Изредка встречающиеся пастухи, верхом на мохнатых низкорослых лошадях, кричали ему приветливое «Салам», и Туган-Шона с радостью откликался ответным «Ва-аллейкум-ас-салам».