На кладбище, неподалеку от вырытой могилы, горел костер, оранжевые языки пламени лизали тянувшиеся к ним замерзшие руки землекопов: Всеволя, Сталёк и двое незнакомых мужиков тесной кучкой сбились около огня. Пустая бутылка валялась рядом – мужики грелись как снаружи, так и изнутри. Лена постелила на столик у могилы льняное полотенце, выложила пироги, но бутылки ставить не спешила.

Подошли четыре котовские бабы, добавили к пирогам листики сыра, тонкие кружки колбасы, конфеты и пряники – обязательное в таких случаях подношение. Наталья Федоровна, Ленина подруга, нарезала большими ломтями две буханки черного, посолила хлеб, достала из кармана три очищенные загодя луковицы, ловко разделила их ножом на четвертушки.

Наконец появился Валерик с черным длинноволосым мужиком в рясе.

– Давайте-давайте, несите, машина подъехала, стоит у ворот, – сообщил он начальственным голосом.

Мужики покорно поднялись, гуськом пошли к воротам. Женщины похватали заготовленные с вечера еловые ветки, принялись устилать тропинку, по которой должны были пронести усопшую.

Мальцов взглянул на бородатого в рясе, встретился с ним глазами и онемел от изумления.

– Га! Ты! Ученый! А я тебя искал. Сказали, ты в деревню съехал. Ну, значит, судьба! – Просто-Коля выпучил глаза и уже лез обниматься.

– Уймись ты, черт, – Мальцов оттолкнул его. – Ты тут с каких пирогов?

– Прибился к батюшке, вторую неделю живу, я его еще по монастырю знаю, – сообщил Коля простодушно. – Ну ты даешь, значит, вот где твоя деревня! А меня, знаешь, попросили почитать, батюшка в отъезде, Валерик – хороший человек – обещал три бутылки.

– Хороший человек… наобещал тебе, а ты и горазд!

– Что такого, я же не прошу миллион, мы, сам понимаешь, подаянием живы. А я, Иван, рад тебя видеть, – прибавил Коля, широко улыбаясь. – Слыхал, Танечку менты замели за наркоту? Я еле ноги унес, повезло. Отлить вышел на улицу, а они налетели. Я огородами, огородами, и утек.

– Как же теперь ее дети?

– Во даешь, детей пристроят, они не первые и не последние, свезут в детский дом, хоть есть будут исправно три раза в день.

Тем временем принесли гроб, поставили на крепкие кладбищенские козлы. Валерик выступил вперед.

– Давай, Николай, прочти божье слово, – произнес он торжественно, упиваясь самозваной ролью распорядителя.

Бабы обступили гроб с правой стороны, мужики сгруппировались в ногах. Сталька вытолкнули вперед. Он замер у изголовья, скрюченный от кладбищенского холода, что пробирал до костей: серое небритое лицо, на губах застыла перекошенная, дурацкая улыбка.

Таисия лежала в гробу в той же простой одежде, в которой ее увезли, в несуразной кофте, застегнутой теперь аккуратно на все пуговицы. Надменное и суровое при жизни, ее лицо разительно изменилось. Кто-то смыл с него грязь и копоть, а вместе с ними и жирный слой дешевой косметики. Белая, словно фарфоровая, кожа подтянулась и разгладилась, исчезли отечность и морщины под глазами, умелая рука расчесала жесткие, черные с проседью волосы, придав им подобие простой прически, челка была уложена так, что не скрывала красивый лоб и не налезала на тонкие брови. Веки с длинными ресницами тихо накрыли глаза, казалось, Таисия спит глубоким и праведным сном без сновидений. Всем своим видом она словно бы свидетельствовала, что умереть очень просто и не стоит никаких усилий.

– Таиска лежит ну чистая красавица, – не скрывая умиления, отметила Наталья Федоровна, котовские бабы согласно закивали головами.

– Легко, значит, отошла, всем бы так, – мягко сказала Лена, достала платочек, смахнула со щеки крупную одинокую слезу и звучно высморкалась.

Покойница и правда выглядела красавицей, какой, по ее же бахвальным рассказам, была в молодости. Мертвое лицо выражало безмятежное блаженство, с него разом схлынули заботы и печали, стекла подозрительность и гордыня. На нем не осталось ни воспоминаний, ни сомнений, Таисия приняла избавление как дар, просто тихо удалилась от жизни, перестав наконец судорожно цепляться за ее воздух, бороться и страдать при каждом жадном вздохе. Мягкий овал лица только подчеркивал то, что она так тщательно старалась скрыть от всех при жизни, – свою неброскую красоту, сделанную из простого крестьянского теста, и вечную в ней неуверенность; даже заострившийся нос и узловатые руки с короткими, крепкими пальцами, накрывшие одна другую – так поступают девушки, стремящиеся скрыть смущение, – придавали ей теперь какое-то особое величие. Не знающий ее наверняка назвал бы эту маленькую и хрупкую женщину смиренницей, достойно прожившей отведенное ей время.

– Благословен Бог наш, – затянул Николай. Он уже стоял в головах у гроба, держа в руках красный молитвослов. Читал уверенно, просто, старательно выговаривая каждое слово.

Народ закрестился на троекратное «Господи, помилуй». Только Сталёк и Мальцов не осенили себя крестным знамением. Первый ничего не слышал, стоял не разгибаясь и смотрел неотрывно на мать, второй погрузился в себя и улавливал лишь отдельные слова и возгласы Николая: ему было стыдно. Мысль, что совершенно не знал свою бесшабашную соседку, которую воспринимал не иначе как лагерную прошмандовку и убийцу, запоровшую очередного мужа, пронзила и не давала покоя.

«Со духи праведных скончавшихся душу рабы Твоея Таисии, Спасе, упокой, сохраняя ю во блаженней жизни, яже у Тебе, Человеколюбче».

Древний речитатив падал на головы собравшихся, тембр и сила голоса Николая невольно отзывались в голове, затронув особые струны, таившиеся, как оказалось, в ней до поры. Бабы, строго насупив брови, с благоговением смотрели на чтеца, мужики, машинально вытянув руки по швам, превратились в караульных, охраняющих не мертвое тело, но то таинственное и до конца непонятное, что оно собой олицетворяло. Все троекратно крестились мелко и быстро, стараясь не отстать от Николая, ведущего их, произносившего отточенные за века слова молитвы. Мерный ритм и словесная мелодия звучали не только в голове, разносясь над кладбищем, они напитали особым смыслом даже стылый воздух, железные оградки, покосившиеся кресты и надгробные памятники из цемента и простого белого камня. Мальцов бросил взгляд на чтеца: напускное ерничанье слетело с того, словно никогда и не было, Николай старался донести слова и смысл неспешно, понимая, что просто права не имеет сбоить и сфальшивить здесь и сейчас.

«Сам, Господи, покой душу усопшей рабы Твоея Таисии в месте светле, в месте злачне, в месте покойне, отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыхание».

Таисия, похоже, наконец-то оказалась в том приятном месте, что молил даровать ей чтец. Мальцов оглянулся и заметил, что многие не стесняясь плачут.

И вот пал на всех завершающий, последний «аминь». И сразу затоптались, оттаяли, зашептались, расправили плечи. Мужики, привычные к делу, просунули под гроб приготовленные Валериком полотенца.

– Прощайтесь, – разрешил Николай и отошел от гроба.

– Значит так! – сказал Сталёк дрогнувшим от волнения сухим голосом и как будто подавился этим неуместным зачином, замолчал, больше слов у него не нашлось. Он сконфузился, боязливо клюнул мать в лоб, поправил зачем-то дешевое покрывало из синтетической шуршащей ткани, отошел на шаг и как-то несуразно взмахнул рукой, словно капитан, разрешающий отдать швартовы. Его подхватили под руки, довели до стола, налили стакан и заботливо вложили прямо в руку. Сталёк выпил, из глаз его наконец-то брызнули крупные слезы, он засмущался и сделал вид, что закусывает рукавом.