Но имя рыцаря вам всё сполна расскажет,

Ведь он, Пейзанин, без греха такой один —

Пусть всяк колено преклонит: вот ПАЛЬМЕРИН!

Они уже сгибались, однако Уэлдрейк, глядя в сторону павильона лорда Рууни, изумился при виде маленькой пешей фигурки, что оттуда показалась. Фигурка была одета в блекло-черное, при ней имелись широкополая черная шляпа, пара черных вороньих перьев, воткнутых в потертую ленту, черные завитки, ниспадающие на плечи, черные брови, оттеняющие сверкучие глаза, бледное лицо, длинный нос, квадратная челюсть, тонкие чувственные губы; накидка, застегнута на шее пряжкой с вьющимся серебром, сапоги черной, помятой кожи, руки спрятаны, голова опущена, ноги храбро шагают по мосту, пересекая его на глазах у Уэлдрейка (тот будто бы где-то видел сего мужчину, но где – не припоминал), движутся меж рядами коленопреклоненных рыцарей, и ведущая дева с фавном, подбежав, вешают гирлянды незнакомцу на шею; представясь как Пальмерин, Рыцарь-Пейзанин, тот оценивает столпившихся царедворцев на обоих берегах и в галереях, ища друзей и врагов одним долгим взглядом, после чего кивает, достигнув повозки, и расшаркивается:

– Моя Королева.

Глориана по ту сторону вуали ошеломилась, но живо себя обуздала, ибо незнакомец произносил реплики лорда Рууни – реплики, что произнесла бы графиня Скайская, будь она здесь, – и Королева предположила, что Рууни, занедужив, послал некоего слугу в качестве суррогата. Она отказалась обдумывать безумно мерцавшую мысль, будто очередной Воитель погиб прежде, чем успел исполнить сегодня свою роль.

Миледи, низок я происхожденьем,

Но и стране, и вам служил с раченьем.

Темные, хладные, сардонические глаза смотрели сквозь вуаль, как бы пронзая плоть и глядя в душу. Глориана застыла под эдаким взором. В сих глазах обнаруживалась и шутливость, что ее привлекала. Королеве будто послали еще одну Уну.

И весь остаток Маскерада Королева Глориана знала, что позабыла страх, позабыла долг, позабыла горе, будучи зачарована прекрасными, умными, недобрыми глазами.

Среди придворных, что застыли как рыцари того и сего, слегка озадачены пришельцем, столь увереннным в своих репликах, столь знакомым по повадкам, нашелся кое-кто, знакомый с ним и улыбавшийся ныне улыбкой человека, опознавшего друга, что объявился в парадоксальных обстоятельствах. Сир Амадис Хлебороб узнал джентльмена, что любезно обеспечил ему милости Алис Вьюрк, девы, ставшей заводилой сегодняшнего танца; мастер Флорестан Уоллис узнал покровителя своего любовника, прекрасной «Филомены», что играл в труппе Джозайи Патера фавна; и лорд Кровий Рэнслей узнал его – как дружелюбного посредника между ним и Алис Вьюрк, что обещал скорое утешение; лорд Рууни, выглядывая ликующе из своей палатки и будучи по доброй воле соучастником розыгрыша, знал мужчину как лекарственника, что снабдил противоядием и спас жизни его жены и детей; ну а доктор Ди, ковыляя в конической шапке и клубящихся синих одеждах, дабы сыграть персонацию Мерлина, консорта Урганды, замер на мосту, признав в «сире Пальмерине» благодетеля, провидца, что насытил все его вожделение.

Однако же стоявший в галерее, помрачневший и оцепеневший от ярости лорд Монфалькон узнал свое ухо, свой рот, свой меч, свой инструмент – и смекнул, насколько обстоятельно и с каким дерзким лукавством он обманут и манипулируем капитаном Квайром, что в тот миг уже предлагал руку Королеве Глориане, декламируя стихи не Уэлдрейка и не Уоллиса и ведя ее, покорную, против течения Маскерада, к мосту.

Благословят союз младых сердец законы:

Простой пастух берет правительницу в жены.

Толпа обрадовалась и сантиментам, и результату. Обручение дворянства и простечества, вечно любимая тема, упрочило умысел Маскерада, показав Альбион единством во всех аспектах. Королеве не полагалось покидать ее трон, однако же Квайр вел ее по периметру площадки, махая шляпой, а она, восторжена неожиданностью, махала рукой – к великой радости черни, к овации своих нобилей. Девы с фавном продолжали танцевать вкруг них, между тем двенадцать паладинов, вновь в седле, скакали следом, и ошарашенный Мерлин, обделен на горсточку куплетов, плелся в хвосте, тряся головой.

Что данная сцена при всей ее пошлости идеально служит его целям, Монфалькон про себя признал, пусть и дрожа от гнева. Квайр вечно хвастал тем, как понимает простолюдье, что ныне и доказывал.

Однако наблюдать сие существо, сей символ всякого постыдного деяния, всякой извращенной каверзы, всякой лжи и хитрости, использованных им, Лордом-Канцлером, ради сохранения Державы, рука об руку с невинной девочкой, кою Монфалькон годами оберегал от малейшего намека на бесчестие или обвинение, кою защищал от цинизма, от понимания того, что к золоту примешивается сколько-то железа вынужденно, чтобы должным образом его усилить, – от осознания ужасающего спаривания порока и добродетели – от такого кровь рокотала в черепе, и Монфалькону хотелось крикнуть из окна, здесь и сейчас, Стражу, чтобы та отволокла Королеву на остров, достала колоду и топор, обезглавила выскочку на том же месте, где под взглядом Герна из того же окна катилась с плеч тысяча куда более невинных голов за один лишь день, когда озеро делалось багровым от крови жертв, включая пять ближайших родственников Монфалькона, коим тот позволил погибнуть, не защитив их ни словом, дабы Глориана выжила и приняла трон.

Но напоминание о тех смертях напомнило Монфалькону и о владении собой. Он глубоко задышал, он старался улыбаться. Вокруг него знать Альбиона, Арабии, Татарии, Полония, мира хлопали в ладоши, пока Квайр водил Королеву по двору во второй раз.

Ну а снаружи ликующая, топочущая, свистевшая, размахавшаяся шапками толпа угрожала разнести дворец до последнего камня.

Лорд-Канцлер не спеша пошел вдоль галереи, поглядывая вниз на двор, затем отворил дверь в туннель и вскоре стоял один в темноте и безмолвии в Тронной Зале Герна, вслушиваясь в биение собственного сердца, шипение собственной одышки.

– О, сколь погубительной может быть Романтика.

Он будто доверял мысли призраку Герна, ибо говорил почти дружески. Именно Монфалькон умертвил короля, шепотом препроводив его в последнее безумие, воодушевив влезть в петлю, спрыгнуть с куртины, повиснуть вдоль стены, вперясь мертвыми выпученными глазами в тот самый двор, на коем Квайр, презрев и условности, и возмездие, подвел Летнее Зрелище к его блаженной кульминации.

– Эрлство для Жакотта, затем Жакотт для Королевы. – Губа лорда Монфалькона трепетала, ибо он видел, сколь легко можно все спасти. – Только придется избавить ее от некоторых препон. Сераль, дети… – Он возвернулся в старую Тронную Залу спустя два дня, проведенные в постели за охлаждением головы и просчетом интриги. – Что до Квайра, я не в состоянии сделать то, что надлежит. С нею должен переговорить Ингльборо, поведать ей правду, предостеречь… – Он потер чешущийся нос. Огляделся, помаргивая, в сочащемся сверху пыльном свете.

Чик-чпок, чик-чпок из глубин проступающего обезьяноидного статуария. Вошел Том Ффинн.