не пошел, а остановился выждать некоторое время. Потом выглянул из-за угла и встретился глазами с Прохором Степанычем, который выглядывал из-за другого сарая напротив.

— Тьфу ты… Нету никакой возможности, — сказал Иван Никитич и пошел домой.

В воскресенье, за полным отсутствием верующих в приходе, председатель запирал церковь. Кругом стоял народ и гудел. Старушки утирали слезы.

— За отсутствием верующих в приходе церковь объявляется закрытой, — сказал председатель, — и передается в народное образование для устройства просветительных целей.

— Глянь! Он опять свое. Вот окаянные-то! Христопродавцы. Ведь ему русским языком долбили, что все верующие. Когда ж это кара на них придет, на отступников.

— И за что прогневался на нас батюшка, отец небесный, — говорили старушки, со слезами глядя на запертую церковь.

1923

Поросенок

Прачка сидела во дворе под развешенным бельем, чесала растянувшегося белого поросенка и разговаривала с соседкой.

— Вот только своей собственности и осталось, — сказала она.

Соседка вздохнула.

— У всех так-то…

— Но, в добрый час сказать, уж такой поросенок вышел, что и не думали и не гадали. Совсем заморух был, худенький, маленький, а теперь вишь какое сокровище.

— Ест-то хорошо?

— На еду ленив. Мы уж, почесть, насильно кормим. Понемножку да почаще. Вишь, шалун, что делает.

— Любит, когда за ушами чешут, — сказала соседка.

— А спит совсем как человек. У нас для него половичок в углу постелен, так он возьмет, ляжет, а голову к стенке прислонит. Прямо хоть подушку подкладывай.

— Без себя по двору не пускайте, а то живо свистнут.

— Сохрани бог! Я уж его ни на шаг от себя не отпускаю. Чисто в гувернантки на старости лет нанялась. Часа по два с ним гуляю. Ах ты, мошенник, посмотрите, что делает, раскинулся как. Ну, прямо как человек.

— Вы бы детишек заставили покараулить, что ж все сами да сами?

— Э! Пропасти на них нету, нешто их дома удержишь? Прибегут, полопают и опять тягу.

— Да, по нынешним временам дети — крест господень.

— Уж и не говорите, такая обуза! Маленький хворал намедни, думали с мужем — господь приберет. Нет, выздоровел. Ведь все-таки пять человек, как хотите.

— Да, наказание… А знает вас?

— Васька-то? По голосу узнает! Как только услышит, что я говорю на дворе, если куда уходила, так сейчас о себе голос подает. А намедни я на базар ходила, он соскучился без меня, как услыхал, что я иду, передние ноги на подоконник положил и смотрит в окно. Ну, прямо как человек! Только вот нынче что-то мало как будто ел. Уж трясешься над ним незнамо как.

— Еще бы, господи. Лето продержите, а зимой зарезать. Ведь в нем пудов пять потянет. По вашему двору тут штук пять можно бы развести. А муж-то ваш не занимается этим?

— Охотник! — сказала прачка. — Как с фабрики придет, все с ним возится, чешет его, а намедни сам купал.

— Как же, матушка, в нем одного сала пуда на два к зиме будет.

Калитка отворилась, и мимо сидевших пробежали в дом два мальчика босиком, с грязными, загорелыми ногами. Поросенок, испуганно хрюкнув, вскочил и сел на толстый зад.

— Чего вы, ошалелые, носитесь! — крикнула прачка. — Куда шлындраете! Ну, что испугался? Не тронет никто.

— Да, с детьми беда, — сказала соседка, — сколько с ними тревог да хлопот, не дай бог!

— А ну их, я уж махнула рукой, только бы на глазах не вертелись!

— Нет, я про то, что шляются неизвестно где, неизвестно с кем, и прямо не ребята, а какие-то разбойники.

— Известно, без призору. Ведь прежде, бывало, покуда он вырастет, то с него десять шкур спустишь, а теперь его пальцем не тронь. А без битья нешто можно? Мы росли тише воды, ниже травы, и то в неделю раза два драли, не то что за дело, а просто для порядка. А эти ослы теперь палки и не пробовали.

Из домика выбежали ребятишки с удочками и кусками хлеба в руках, от которого откусывали по дороге, и побежали к калитке.

— Что вы каждую минуту лопаете? — крикнула прачка. — Вот наказание, столько летом едят, что сил никаких нет.

— Пробегаются, вот и едят, — сказала соседка.

— Ну прямо, поверите, ничего не наготовишься. Испекла третьего дня белый хлеб, целый каравай, нынче уж чисто, горбушечки подбирают. Когда эта прорва только насытится. И за что наказал господь: у людей один малый, много — два, а тут орава в пять человек. И ничего с ними не случается: ни в огне не горят, ни в воде не тонут. Ведь это десять лет пройдет, прежде чем от него польза какая-нибудь будет, от старшего. А там младших — четыре рта, да еще какой вырастет. А то будет разбойником да мошенником.

— Только бы для дома хорош был, — сказала соседка, — с честным-то нынче хуже наплачешься.

— Это хоть верно… — Она помолчала, потом усмехнулась — Ведь вот обед мужу подавать надо, сейчас придет с фабрики, а сижу с этим мошенником, привязалась к нему, словно он ребенок мой…

— Я бы сама так нянчилась, как же за такими не ходить: по времени в нем и пуда не должно быть, а уж в нем сейчас, небось, одного сала фунтов тридцать будет.

Во двор вошел муж прачки, мастер с фабрики, в парусиновом картузе и с руками, запачканными в нефти.

— Обед не готов небось? — крикнул он.

— Сейчас подогрею, — сказала жена, — не ори!

— И какими только делами вы. дьяволы, заняты! Спину гнешь с утра, придешь домой не жрамши, а тут ничего не готово, — кричал он, идя к жене. Но, увидев, что она чешет поросенка, замолчал и с не остывшим еще раздражением остановился. Потом присел на корточки.

— Ну, ты, — сказал он.

— Что ты лапами-то своими грязными хватаешь, только вымыли ведь.

— Не беда, еще вымоем, — сказал муж и, захватив в паху поросенка толстую складку, сказал: — Нагулял, мошенник, нагулял… накушался.

Через минуту жена вышла и крикнула:

— Ну, иди, лопай, десять раз, что ли, мне подогревать! То один придет, то другой. А этих окаянных с голоду поморю, весь день лопают, а как обед, так нет никого, пропади они пропадом. Господи, когда же это избавит царица небесная! Смерти, что ли, на них нету?

1923