Тегеран изменился до неузнаваемости. Экскаваторы с увесистыми металлическими шарами сровняли старые домишки с землей. Над улицами постоянно висела строительная пыль. Огороженные особняки заполонили холмы к северу от столицы, к югу выросли целые кварталы трущоб.

Я побаивалась поколения, которое впало в уныние, и меня пугало множество искалеченных рук. Нам подсовывали традиции, точно пустышку младенцу, мы убаюкивали себя колыбельной о былом величии нашей цивилизации и культуры. Мы были страной поэзии, цветов и соловьев, и наши поэты искали рифмы на свалках истории. Лотерея стала нашей религией, алчность – нашей судьбой. Наша интеллигенция нюхала кокаин и читала лекции в задних комнатах темных кофеен. Мы покупали пластмассовые розы, украшали наши дворы и газоны пластмассовыми лебедями. Мы видели будущее в неоновом свете. У нас появились пиццерии, супермаркеты, боулинги. У нас появились пробки на дорогах, небоскребы, шум и смог. Неграмотные сельчане приезжали в столицу и умоляли прохожих на улицах объяснить, как пройти к такой-то больнице или такому-то госучреждению, название которого было записано у них на бумажке. Улицы Тегерана кишели «мустангами» и «шевроле», купленными втридорога по сравнению с тем, сколько просили за них в Америке, но наша нефть по-прежнему нам не принадлежала. Наша страна по-прежнему нам не принадлежала.

Я сказала слишком много, но не сумела остановиться, даже заподозрив, что за мною следят. Письмо, которое я написала после освобождения из тюрьмы, опубликовали на редакционных полосах влиятельных зарубежных газет: «Фигаро», «Нью-Йорк таймс», «Гардиан». В подписи значилось «Автор неизвестен», и некоторое время я вольна была наблюдать, как мое послание раздуло пламя под режимом. Для шаха, обещавшего, что Иран за десять лет прогресса наверстает два упущенных столетия, это письмо стало не просто оскорблением, а позором; посол Ирана в Америке выступил с решительным опровержением. В частности, сказал многое о насилии, которое полиция применила в университете. «Эти студенты, – заявил посол, – спровоцировали агрессию и должны предстать перед судом».

Но к тому времени о письме узнали многие и открыто заговорили об отсутствии гражданских свобод, о судьбах политзаключенных, о слежке и пытках – в основном студенты и те, кто вынужден был бежать из Ирана. И если бы им поверили, пусть даже наполовину, это осложнило бы международные отношения, поставило под угрозу внешнюю торговлю. Последовал шквал официальных сообщений, речей, горячо заверявших в приверженности нынешнего режима демократии и правам человека. Потом объявили, что трем студентам казнь заменили пожизненным заключением.

Я прочла об этом однажды утром в газете и оцепенела, к горлу подступила горечь. «ПОМИЛОВАНЫ ПО УКАЗУ ШАХА» – говорилось в заголовке; тут же был опубликован особенно комплиментарный портрет шаха. Для этих парнишек, для себя, для всех нас мне хотелось совсем другого: свободы. Но я понимала, что нам ее не видать. Я знала, что, написав то письмо, обрекла молодых людей на участь, равную расправе, которую им готовили, а то и гораздо худшей, и знала наверняка, что они будут жить, а я скоро умру.

По дороге из Тегерана в Даррус на фоне сизого неба чернели буки, ветер гнул их тонкие ветви. Я миновала деревеньку с разбросанными там и сям домишками, вытянувшимися на север, по направлению к горам. Остановилась на перекрестке за маленькой придорожной чайханой, посмотрела налево, потом направо. Печка в машине жарила вовсю, но я все равно дрожала от холода. Я потерла ладони о бедра, пытаясь согреться. В наших краях зима всегда наступала внезапно, и я оделась слишком легко: юбка, тоненькие чулки.

Я услышала школьный автобус, еще не видя его. Загорелся зеленый, я тронулась с места, и шины завизжали по асфальту. Я вздрогнула и осознала, что звук связан с ярким пятном, которое я заметила краем глаза. Я свернула к обочине; автобус пронесся в считаных сантиметрах от меня, с грохотом и шипением затормозил. Коробки с пленкой слетели на пол. На миг все смолкло, замерло. Сердце бешено колотилось. Я хотела было выйти из машины, спросить, все ли целы, но тут автобус с ревом завелся и проехал мимо. В окнах смутно виднелись детские лица, школьники глазели на меня, и меня вдруг охватила страшная тоска.

Я подумала о Ками, закрыла глаза, но воспоминание не исчезло. Я опустила голову на руль.

Однажды я поехала в школу в Ахвазе. Повязала голову платком, чтобы ханум Шапур не узнала меня и не помешала увидеться с сыном. Я стояла у школьных ворот, гадая, что делать, когда я его увижу. Ведь прошло столько времени. Год за годом Парвиз и его родители отказывали мне во встрече с сыном. Я не видела его десять лет. Узнает ли он меня?

Громко зазвенел звонок, во двор высыпали мальчишки – в одинаковой форме, с одинаковыми коричневыми кожаными ранцами. Я вглядывалась в лица мальчишек, но не могла найти сына. Сердце неистово стучало. А потом появился он. Ками. Совсем большой. Вытянулся – ноги длинные, туловище длинное, – черные кудри подстрижены, но я все равно узнала, что это он. Мой сын.

– Ками! – воскликнула я и сдернула с головы платок, чтобы ему было меня лучше видно.

Должно быть, он догадался, кто я. Должно быть, он это почувствовал. Я вдруг поняла это. Он повернулся ко мне, я направилась было к нему, однако ханум Шапур опередила меня. Я стояла на школьном дворе, в каком-нибудь метре от сына. Могла до него дотянуться. Но ханум Шапур загородила его собою.

– Дурная женщина пришла тебя забрать, – сказала она Ками, не сводя с меня глаз.

Я вскинула голову, шагнула к нему, но остановилась, заметив испуг в глазах сына. Я сразу же догадалась: все эти годы ханум Шапур твердила ему то же, что сказала сейчас. Что я покрыла себя позором. Что я никудышная мать. Что я бросила его. Что еще Парвиз позволил ей наплести моему сыну? Какую ложь сочинить?

Я смотрела, как бывшая свекровь уводит моего сына. Ханум Шапур опасливо оглядывалась на меня через плечо; я думала, Ками тоже обернется, но он не обернулся. Они дошли до конца улицы, повернули налево и скрылись из виду. Меня вдруг охватило изнеможение: казалось, каждая косточка, каждый мускул в моем теле устал. Я дошла до ближайшей стены, прислонилась к ней, чувствуя спиной холод грубого камня. Платок я сжимала в руке и сейчас случайно выронила его, но поднимать не стала. Со двора доносились детские голоса. Смех, визг, время от времени шум машины. Проехал автобус, мимо меня прошла женщина, держа за локоть хмурую девочку в бело-синем клетчатом платье. Я проводила девочку взглядом и внезапно с ужасом осознала, что Ками больше не мой сын. Даже если я всю жизнь буду ждать новой встречи, он никогда уже не станет моим сыном. И меня охватила такая тоска, какой я раньше не знала. Это была самая тяжелая моя утрата, и она останется со мной до конца.

* * *

Это случилось в нескольких километрах от Тегерана, в диких предгорьях, где многоэтажки и бетонные автострады сменяются садами, рощами, полями. Я почти доехала до Дарруса, оставалось совсем чуть-чуть. Километра за полтора до деревни я остановилась на светофоре. С обочины поднимался густой туман, застилая обзор. Я ездила этой дорогой сотни раз, но сегодня мне казалось, будто она ведет в чужие, неизведанные края. Ни людей, ни лавок. Впервые в этих местах царило такое запустение.