Я взглянула в зеркало заднего вида; сзади ко мне приближалась машина, черный «форд». Машина подъезжала все ближе и ближе, метр за метром, и наконец остановилась, так что в зеркале появился силуэт водителя. Лицо его закрывали поля шляпы, но на мгновение он поднял голову, и я увидела лицо. Водитель заметил, что я смотрю на него, и, как мне показалось, улыбнулся.

Наверное, эта улыбка и сбила меня с толку. Я вдруг поняла, что знаю его. Но откуда?

Зеленый еще не зажегся, а я уже выкатила на перекресток, сердце бешено стучало, ладони вспотели. Машину повело юзом, завизжали шины. Несколько мгновений спустя я взглянула в зеркало: капот черного «форда» был в считаных сантиметрах от моего багажника, так близко, что я не понимала, чьи шины визжат, его или мои. Я вошла в поворот, резко нажала на педаль газа и подавила вздох, рвавшийся из груди. Передо мной вдруг выросла бетонная стенка, и я почувствовала, что смерть явилась за мной сюда, на эту дорогу, в каком-нибудь километре от стеклянного дома Дарьюша. Моя догадка окрепла, превратилась в уверенность, я сильнее сжала руль. Секунды тянулись, словно минуты, пейзаж за окном поплыл, побелел, исчез.

Когда приехал Дарьюш, перевернутый джип лежал колесами в небо. Кто-то узнал мою машину, сбегал и привез Дарьюша. От столкновения с бетонным отбойником я вылетела через ветровое стекло и приземлилась на откосе, ударившись головой об асфальт. Из моей размозженной головы лилась кровь, но сердце билось, я была еще жива.

Дарьюш рухнул на колени рядом со мной, закричал: «Форуг! Форуг!» Я прекрасно слышала его, пыталась ответить, но не могла. Я почувствовала, как дрогнули мои веки, и, когда я открыла глаза, мне показалось, будто я вижу его впервые, как на той вечеринке у Лейлы, когда мы с ним познакомились: он заметил, что я смотрю на него, и не отвел взгляд. Мне столько хотелось ему сказать, о стольком поведать, но времени не оставалось, и даже если бы время было, все, что я могла бы ему сказать, вдруг стало неважным. Мое молчание было частью истории. Принадлежало ей, было неотделимо от нее.

Дарьюш подхватил меня на руки, отнес в свою машину. Наступила ночь, на дороге было темно. Он погнал обратно в город, не умолкая ни на минуту; он все еще говорил со мной, когда нес меня в просторный блестящий вестибюль больницы и потом в освещенную тусклым голубым светом палату. Глаза мои были закрыты. Когда они открылись снова (мне показалось, что прошло много часов), вокруг был ослепительный свет и множество незнакомых голосов. «Мы ничем не можем ей помочь, – говорили один за другим медбратья, хирурги, специалисты. – Она слишком далеко ушла, она почти мертва, в операции нет смысла».

Не знаю, долго ли Дарьюш держал меня на руках. Не знаю, долго ли я лежала там, пока прочие не ушли и мы не остались вдвоем. «Мы ничем не можем ей помочь», – говорили они, но он слышал другое – и никогда уже не забудет: «Мы не станем ей помогать».

«Он умер вместе с Форуг», – судачили о нем люди, и он ни разу не возразил. Ни разу. Никогда.

Я вижу его мокрое от слез лицо в этой последней комнате, в которой мы вдвоем, он сжимает мои руки и повторяет: «Прости меня. Прости». Он держит меня так, словно ничто другое в целом мире ему не нужно. Порой он рассказывает мне, как мы ездили к Каспию, в Рамсар. Я впервые увидела море, и он смотрит, как я брожу в полосе прибоя, держа в руках сандалии, брожу долго, начинается прилив, но Дарьюш меня не торопит: он хочет, чтобы я наслаждалась этим моментом. Порой он рассказывает мне о доме в чаще темно-зеленого леса в тысячах километрах отсюда. Это наш дом, дом, где мы будем жить вместе, Дарьюш говорит, мы завтра туда поедем – нет, мы уже там, мы свободны, нам ничто не угрожает. Порой он шепчет стихотворение, самое прекрасное любовное стихотворение на свете, но смысл слов ускользает, они взлетают в воздух и падают, падают, меня окутывает тишина – и вот уже я исчезаю.

Могильщики взялись за работу с первым утренним призывом к молитве. Весной, когда земля влажная, глинистая, или летом, когда она рассыпается в прах, можно управиться часа за три, но стояла середина февраля, валил снег, мерзлая земля не поддавалась, и, чтобы вырыть могилу, начинать нужно было затемно: все равно закончишь за полдень.

Женщины – моя мать, сестры, кузины, тети – омыли мое тело от греха. Справа налево – сперва правую руку, потом левую, правую ногу, левую, с головы до пят, троекратно. Женщины перешептывались, переглядывались, но движения их были уверенны и точны.

Затем они завернули меня в белый, пахнущий мирром саван – раз, другой, третий. Обряд повторили со вторым кафаном[51], а поскольку была зима и падал снег, меня завернули в шелковый ковер.

В полдень прибыли мужчины, взвалили меня на плечи. Город окутала зимняя мгла. К четырем уже стемнеет. По обледеневшим тротуарам, подставив спины ветру, мужчины отнесли меня к белому катафалку и повезли по улицам Тегерана. За катафалком следовали сотни скорбящих. В узких переулках у кладбища Захир од-Доуле траурная процессия проезжала маленькие чайханы, торговцев лепешками, гранатами, жареными каштанами, миновала мечеть Имамзаде Салеха с ее минаретами и бирюзовым куполом и через высокие ворота въехала на кладбище.

Попадавшиеся по пути прохожие останавливались поглазеть на процессию. Тут же стояли полицейские в темно-синих мундирах, фуражках с золотым околышем, с ружьями и длинными саблями. И наблюдали: эти всегда наблюдали.

В тот день, 15 февраля 1967 года, газеты пестрели моими фотографиями. Форуг, дочь Полковника, сидит на каменном крыльце в доме своего детства, на макушке у нее белый атласный бант, на коленях – белокурая кукла. Надо мной высится Полковник в полном параде, в высоких черных сапогах – они мне до пояса. Шестнадцатилетняя невеста Форуг – с изогнутыми бровями, накрашенными губами, которые на фотографии кажутся черными. Форуг в девятнадцать держит на руках сына, который сперва будет ее любить, потом бояться, потом презирать. Форуг в двадцать два, после развода, с голыми руками и ногами, меж грудей – завязанная узлом нить жемчуга. Форуг в двадцать восемь, скандально известная поэтесса – каре, взгляд робкий, глаза сияют – стоит рядом с Дарьюшем Гольшири.

В толпе делились сплетнями. Накануне ночью подморозило, зима испещрила асфальт прожилками черного льда. Я ехала слишком быстро, километров на тридцать быстрее, чем следовало бы на том участке дороги. Когда меня повело на откос, не ударила по тормозам (на дороге не осталось следов от шин). Может, я помешалась, ведь такое уже бывало? Я ведь лежала в психушке? Поговаривали и о школьном автобусе с детьми. О внезапном заносе. О жертвенности и мученической кончине.