– Не волнуйся, – сказал Бенит. – У меня есть секретное оружие.

Порция не сомневалась, что заявление насчёт оружия – блеф, но сделала вид, что верит.

Резолюция, принятая на заседании Большого Совета, её не удивила. Сегодня – канун Календ июля. Через четверо суток истекают полномочия Бенита. Через четыре дня диктатор превратится в простого гражданина. Странно только, что Бенит ничего не предпринял для своего спасения. Разумеется, он мог бы собрать сенат и заставить отстранить Постума от власти из-за военного времени. Так и планировалось сделать после возвращения диктатора из Франкии. Бенит был уверен, что у него достаточно времени. Но оказалось – времени нет. В Риме теперь Береника и Серторий, сенаторы разбежались кто куда. И – в этом сомневаться не приходилось – многие бежали к Постуму. Сенат не собрать, Постума не отстранить… Волчонок вырос и обхитрил учителя…

– Не волнуйся, Порция, – повторил Бенит. – Всем великим приходилось платить за своё величие. Вспомни Юлия Цезаря. Да, кинжалы убийц причиняют боль. Но они бессильны против подлинного величия. Запомни: бессильны. Запиши: бессильны. – Он знал, что она записывает наиболее удачные фразы в специальный кодекс, и в разговоре с ней непременно повторял то, что приходило в голову. Он, как советовал ещё Тацит, мечтал оставить «благожелательную память о себе». – Но я просто так не сдамся. Нет, друзья мои. Ни за что. Я уже сделал ход. Уже нанёс удар. И пусть Постум попробует его отбить. Я ещё нужен Риму. Только я, а не какой-то сосунок. Ты веришь в меня?

– Разумеется, – ответила Порция и отвела глаза.

Богатства Рима считались несметными, но почему-то они исчезли мгновенно. Не стало ничего. Ни злата, ни серебра. Ни зёрна, ни вина, даже рыбы в море – и той не стало. На рынке тайком торговали вонючей мелкой рыбёшкой. Она шла по цене деликатесов. «Патроны римского народа» отнимали её у торговок и раздавали детям. Но дети почему-то все равно оставались голодными и страдали поносом. Казалось, так просто: смешай бедность с богатством и получишь достаток. Но после смешения осталась одна бедность, а богатство куда-то исчезло. Пора было, как в древние времена, искать «врагов народа»[40].

Лишь мрамора было вдосталь. И статуй наделали как минимум сотню. Двадцать – Береники. Тридцать – Сертория. И пятьдесят – его, Гюна. Божественного гения. Своё уродливое лицо в мраморе гений мог разглядывать часами.

Когда пришло сообщение о бегстве Бенитовых легионов, весь Рим пустился в пляс. Те, кто сочувствовал Бениту, сидели по домам, закрыв ставни. А был ли кто-то, кто сочувствовал? Разве что Сервилия. Но о ней почему-то все забыли. Она заперлась в своём доме, откуда в первый день мятежа забрали все ценное, пила неразбавленное вино – тайный погребок грабители не нашли. В триклинии вместе с ней пировали Гней Галликан и драматург Силан. Силан читал новые стихи, и они нравились Сервилии. К концу вечера пришли ещё несколько молодых литераторов, принесли с собой корзину земляники. Пили столетний фалерн, ели землянику, пачкая пальцы и туники, и смеялись. Всем было беспричинно весело. Сервилия выглядела как никогда величественно.

– Я предрекала, что этот мир погибнет, и он погиб, – повторяла она смеясь. – Все мои предсказания сбываются. Это от меня Летиция получила дар пророчицы.

– Что ты в этот раз предскажешь, боголюбимая? – поинтересовался Гней Галликан.

– Я стану Августой, – отвечала она. – Все эти годы я помогала Постуму. Все его бросили. Кроме меня.

Вскоре стало известно о том, что с 4-го дня до Нон июля власть возвращается к Постуму. Большой Совет раздавил Бенита. А Постума раздавит Чингисхан. Надо только немного подождать – так рассуждали патроны. Об этом кричали их плакаты на каждом углу.

А возле бронзовых ступнёй так и не сооружённого Геркулеса каждый день появлялись цветы, а на постаменте – нарисованные мелом карикатуры. В уродливых фигурках без труда узнавались патроны. Исполнители искали дерзких художников, троих поймали и утопили в Тибре.

Береника была занята отбором стражей. Отбирала и не могла отобрать: одни казались ей недостаточно умными, другие – недостаточно злобными, третьи, напротив, были слишком кровожадны. Спору нет, исполнители годились на роль стражей, но их было слишком мало. Значит, придётся ждать, пока вырастут дети и превратятся в настоящих псов. А это как минимум десять лет.

Закрылись книжные лавки, очереди в хлебные росли не по дням, не по часам – по минутам. Огромными змеями они протянулись по римским улицам. Упитанный и наглый народ вопил: «Хлеба!»

Тогда Серторий понял, что ненавидит человечью натуру. Именно природу человека как таковую. Необходимость жрать каждый день, неодолимое желание сношаться с красивыми молодыми самками. И огромное количество дерьма и мочи, источаемое мерзко пахнущими жирными телами. Надо человека отучить от всего этого. И тогда человек станет лучше. Тогда его можно любить. Тогда – не сейчас.

А сейчас он запирался в своей комнате и затыкал пальцами уши.

Понтия все эти попытки организовать идеальное государство и злили, и смешили. Он считал, что власть над Римом будет захвачена патронами на несколько дней – чтобы награбить как можно больше, повеселиться всласть и исчезнуть в водах Атлантики, пока ошарашенные члены Содружества ломают голову, что делать. Воплощение замысла Платона – прекрасный повод для грабежа. Но с изумлением он замечал, что Береника и Серторий полагают, что воцарились в Риме навсегда.

В отличие от патронов Понтий был человеком опытным и в жизни повидал многое. Десять лет назад была у него даже лавчонка, и дела шли неплохо. Но он увлёкся скачками, зачастил в Большой Цирк и все проиграл – и лавку, и квартирку в инсуле. Бездомное житьё его озлобило. Впрочем, добрым он никогда и не был.

А патроны? Разве они что-то находили в своей жизни и что-то теряли? Нет. Ещё не выйдя из юности, они окрылились идеей, и слепое желание во что бы то ни стало воплотить задуманное вело их вперёд. Вело без оглядки.

«И потому они сильнее», – мелькала завистливая мысль в голове Понтия.

И он, злясь на своих товарищей, прятал в тайнике все новые и новые золотые украшения, изумруды, алмазы, жемчуг.

Несколько раз Понтий заводил разговоры с Серторием, но разговоры эти ни к чему не приводили. Наконец он решил говорить напрямую, а не дурацкими намёками.

– Береника думает, что нам позволят сидеть в Риме десять лет, пока мы воспитаем псов-стражей, – сказал Понтий. – А по-моему, пора набивать мешки золотом Палатина и бежать. Я лично уже сделал запасы на всякий случай. А ты?

Понтий знал, что в Остии стоит теплоход, трюмы которого загружены вывезенными из дворца сокровищами. Серторий делал вид, что не имеет к этому теплоходу и его сокровищам никакого отношения. Он цеплялся за истрёпанный кодекс Платона, как за спасательный круг.