– В идеальном государстве не будет золота и серебра, – отвечал Серторий, глядя в пол.

– Да, да, и все жены будут общие. Я нашёл трех милых козочек. С тобой поделиться?

Серторий ушёл бродить по Городу, держа под мышкой бессмертное творение Платона. То и дело открывал книгу наугад, пытаясь найти ответ.

«Понтий набивает мешки золотом, а я не посмел взять золотое яблоко… Может, стоило его взять?»

Он вновь раскрыл книгу. Тут попалась ему на глаза неожиданная фраза, на которую прежде он не обращал внимания, хотя читал «Государство» не раз и не два:

«Не вас получит по жребию гений, а вы его себе изберёте сами»[41].

Серторий чуть не выронил книгу. Получается, он все выбрал сам. И это сказал ему Платон, непререкаемый Платон, на которого он молился, как на бога.

Как советовал Платон, поэзия приговаривалась патронами римского народа к изгнанию. Серторий устроил суд, и все литераторы сообща не сумели перед ним отстоять свою Музу.

Ариетта собирала вещи. Патроны милостиво разрешили поэтам уехать из Рима и даже взять с собой рукописи стихов. Однако предупредили: все рукописи и книги, что останутся в Городе, будут немедленно уничтожены. Уже который день Ариетта разбирала свой архив. Эта страница для жизни, а эта – для уничтожения. Походило на строгий суд, где возможен один обвинительный приговор: смерть. По-женски она относилась к своим творениям, как к детям. Ей было отчаянно жаль тех, кто тусклыми словами и банальными мыслями приговаривал себя к небытию.

Ариетта с сомнением посмотрела на три толстенные папки, которые ещё не разбирала. Можно было запихать их в сумку не глядя. Но сумка и так уже была неподъёмной. А исполнители разрешили брать с собой лишь ручной багаж. И никаких носильщиков! Поэт может взять с собой лишь столько, сколько сам может унести. Кто бы мог подумать, что стихи так тяжеловесны.

Ариетта вздохнула. Куда подевался Гимп? Почему не приходит? Мог бы помочь ей дотащить папки до пропускного пункта. А потом… Она не знала, что потом. Он тоже мог бы уйти. Назваться поэтом и отправиться в изгнание. Она бы отдала ему одну из своих папок. Да и изгнание ли это? Просто выехать из Города. Почему многие считают, что, уехав, уже не вернутся? Будто прежний Рим навсегда исчезнет, а появится совершенно иной, чужой, холодный, незнакомый Город. Она была уверена, что вернётся, и притом очень скоро. Или она ошибается? Неужели? Нет, такого быть не может! Она вернётся.

Ариетта раскрыла папку и вынула первое стихотворение. Глянула на текст. Она не помнила, что писала его. Может, это не её стихи? Или её? А вдруг это Гимп написал и положил в её папку? Гимп должен писать стихи. Должен! Но почему-то не пишет. Она сидела над листком, раздумывая. Стук в дверь заставил её вздрогнуть. Она положила листок в папку и затянула тесёмки. Отец вернулся? Или Гимп? Конечно же Гимп! Макрин ни за что сейчас не объявится в Риме.

Она распахнула дверь. Перед ней на пороге стоял мальчик лет десяти с прозрачным личиком, с тонкими ручками и ножками-палочками.

– Ты Ариетта? – спросил мальчик и глянул на неё огромными прозрачными глазами. Глазами, как родниковая вода.

Она кивнула.

– Тогда идём. – Он повернулся и зашагал по улице.

– Куда? – Она не поняла.

Мальчик обернулся.

– Тебя Гимп ждёт. Скорее! – Он махнул рукой и, больше ничего не объясняя, пошёл дальше.

Она успела лишь схватить ключи, захлопнула дверь и кинулась за ним. Нагнала мальчонку уже у перекрёстка.

– Послушай, в чем дело? Гимп не может подождать?

– Не может, – подтвердил мальчик.

Наверное, он прав. Все равно утром Ариетта уезжает. Так чего же ждать? Может, удастся уговорить гения уехать тоже.

Мальчик вёл её переулками мимо старых домов. Потом они поднимались по узенькой улочке на Квиринал и наконец вошли в полутёмную комнатку в пристройке. Здесь на кровати Ариетта увидела Гимпа. Прозрачное лицо сливалось с подушкой. Блестящие глаза, запёкшиеся губы. Поверх простыни бездвижно застыли не менее прозрачные руки. В комнате стоял запах испражнений и гниения. На табуретке рядом с кроватью – стакан с водой. Гимп повернул голову.

– Ари… – он попытался улыбнуться. – Ну наконец-то!

– Что с тобой? – Она не верила, что это Гимп. Он же неуязвим и неистребим. Он за несколько часов мог восстановить изуродованные ноги. И тут вдруг… – Ты чего это, а? – Как с ним случилась беда? Ведь он гений Империи, он может все.

– Я летал, – признался он, как о какой-то мальчишеской выходке. – Летать так тяжело. Ты не представляешь. Я прежде не задумывался над этим. А тут задумался. И рухнул вниз. И… все…

Она присела на край кровати.

– Тебе что-нибудь нужно?

– Если можно, немного льда – обтереть кожу. Если можно, конечно.

– У меня нет денег, – призналась она.

– Деньги на подоконнике, – сказал мальчуган и ткнул пальцем в сторону окна.

На подоконнике лежали пять или шесть ауреев. Ариетта взяла два золотых – купить минеральной воды и льда. На большее не хватит. После того как патроны отменили деньги, цены взлетели безумно.

Только выйдя на улицу, она вспомнила про неразобранные рукописи. Вряд ли она сможет вернуться до утра. А утром придут исполнители и все уничтожат. Надо взять хотя бы то, что она отобрала. Взять и спрятать. Бежать домой и взять. Там столько неопубликованного! Она сделала несколько шагов и остановилась. А Гимп? Но она почти ничего не помнит наизусть. Она только добежит до дома, возьмёт папку и вернётся. Две папки. Она зашла в магазин и купила две бутылки минеральной воды, пакет со льдом, и ещё хватило на марлю. И вернулась.

– Как ты долго! – воскликнул Гимп, едва она открыла дверь. Боялся, что она его оставит здесь умирать.

– Все хорошо, – сказала она, гладя гения по голове. – Сейчас я тебя обмою, и тебе станет легче. Давай отвезём тебя в больницу. В больнице тебе могут помочь?

– Не-ет… – замотал головой Гимп, и его горящие глаза глянули на Ариетту умоляюще. – Только не в больницу. Там Береника меня непременно найдёт. Я здесь побуду. И ты со мной. Хорошо? Ты больше никуда не уйдёшь?

Она кивнула.

В дом Макрина Ариетта больше не вернулась.

«Вот теперь-то нужна и отвага, и твёрдое сердце!» Вергилий».

«Акта диурна», 4-й день до Нон июля[42].

Выпуск подготовлен в Медиолане