– Я предоставляю вам эту честь, – обратился Скобелев к солдатам, – чтобы вы могли загладить ваш прежний позорный проступок! Я надеюсь, вы докажете, что достойны носить звание русского солдата и снимете черное пятно с вашего славного боевого полка!

Слова Скобелева, горячие, прочувствованные, произвели на них видимое впечатление.

– Постараемся, ваше превосходительство! – дружно отвечали солдаты, и по их лицам заметно было, что это не обыкновенная казенная фраза, а действительно голос, исходящий из глубины души. В нем слышалось полное сознание своей тяжелой вины и искреннее желание загладить, хотя бы ценой жизни, свой неопытный шаг.

Скобелев разрешил также принять участие в вылазке волонтерам Владимирского полка, чтобы убедиться в их боевой годности. Один из них был отставной подпоручик Узатис[201], другой – какой-то штабс-капитан, высокого роста, с вызывающим выражением лица и довольно комичной фигурой.

Такие храбрые на вид господа на самом деле большею частью бывают никуда не годны при первом серьезном испытании. Я невольно припоминаю добродушные и ничуть уж не воинственные лица и скромные фигуры нескольких знакомых мне истинно храбрых людей, вполне героев, глядя на которых трудно предположить, чтобы они были способны на какой-нибудь отчаянный, безумный подвиг…

Упомянутый второй волонтер, или, как мы прозвали его, «воронье гнездо», потому что на голове у него была громадная белая папаха, которой, очевидно, он хотел придать себе более воинственный вид, производил сразу впечатление человека, который на словах берет города, а на деле боится куста. Он очень много рассказывал о своих кавказских подвигах, которых, наверное, в действительности не было вовсе, и важно расхаживал по траншеям, заложив руки в карманы.

Наступил вечер. Все, и особенно участники вылазки, были в каком-то лихорадочном, тревожном настроении. Лица солдатские были серьезные, сосредоточенные, все молчали или перекидывались изредка отдельными лаконичными фразами. Всем хорошо известно было, что предстояла тяжелая, рискованная работа, которая неизбежно вырвет несколько десятков этих молодых, крепких жизней. Полковой командир Кашнев все бегал, суетился и был в каком-то возбужденном состоянии. Между 11 и 12 часами Скобелев позвал к себе Кашнева и дал ему инструкции, как действовать при вылазке.

– Ну, с Богом, желаю вам от души успеха! Главное, смелее, без колебаний, – закончил Михаил Дмитриевич свою беседу и отпустил полковника.

– А вы, господа, – обратился он к нам, – извольте разойтись по траншеям и следить, чтобы люди не открывали огня до окончания вылазки. А то еще своих, пожалуй, перебьют. Предупредите об этом офицеров и солдат!

Мы разошлись по разным местам. Я направился к тому пункту, откуда началась вылазка. Две роты наши осторожно перелезли через насыпь и тихо направились вперед, по направлению к неприятельским траншеям. Скоро я потерял их из виду – они совершенно скрылись во мгле ночи. Кругом стояла глубокая тишина, ни одного выстрела не было слышно… Так прошло несколько томительных минут… Вдруг впереди мелькнул огонек, за ним другой, третий – и вся турецкая линия осветилась сотнями этих зловещих, вспыхивавших в темноте огоньков. Пули сотнями засвистали над нашими головами… Очевидно было, что турки наших заметили и открыли по ним сильную пальбу. Войска, занимавшие траншеи, оставались пассивными зрителями этой кровавой экскурсии. Стрелять нашим солдатам нельзя было – они могли легко попасть в своих. Так прошло еще несколько тяжелых минут. Трескотня все усиливалась с неприятельской стороны, наши молчали и затаили дыхание в тревожном ожидании… «Чем-то это кончится, удастся ли им эта попытка?» – одна дума стояла у каждого из нас в голове.

– Кто-то идет! – тревожно проговорил стоявший возле меня солдатик. Впереди, в темноте, медленно подвигалась к нам какая-то фигура, постоянно спотыкаясь и опираясь на ружье.

– Должно, раненый, – прибавил, немного погодя, тот же голос, несколько спокойнее уже. Действительно, это был раненый в ногу солдат, участвовавший в вылазке.

– Ну что, как там? – жадно обратилось к нему с вопросом несколько человек.

– Ой, Господи, братцы мои, поранили меня, – жалобно стонал он.

– Побили наших, страсть сколько легло… Ничего не поделаешь – их сила…

Затем появился другой, третий – все раненые. Кто шел сам, кого вели под руки, одни были с ружьями, другие, немногие, без них… Наконец стали появляться и здоровые, сначала поодиночке, затем и кучками. Все говорили одно и то же: «Их сила, ничего не поделаешь!» А пули все свистели и свистели, догоняя отступавших, здоровых и раненых. Наконец появились и остальные с офицерами. От последних мы услышали более обстоятельный, правдивый рассказ. Оказалось, что передовую турецкую траншею наши взяли без выстрела и перекололи там несколько человек. Но затем подошли неприятельские резервы, выгнали их оттуда и открыли убийственный огонь… В результате вылазка оказалась неудачна, хотя все-таки она показала туркам, что мы не ограничиваемся только пассивной блокадой. Я вернулся к Скобелеву и доложил обо всем виденном и слышанном мною. Здесь, между прочим, рассмешил нас своим рассказом Немирович-Данченко.

– Когда вы все разошлись, господа, – говорил он нам, – и Скобелев с Куропаткиным тоже ушли куда-то, я остался совершенно один. Состояние, конечно, я испытывал не особенно приятное, и нервы у меня были сильно настроены. Наконец, тишина прекратилась страшной трескотней со стороны неприятеля. Я вынул револьвер и в волнении стал ходить по траншее. Вдруг замечаю, что в темноте кто-то лезет на бруствер прямо против меня. Я, не разобрав хорошенько, кто это – свой или чужой, и, конечно, испугавшись, стал кричать и угрожать револьвером. Фигура моментально перескочила обратно, за бруствер… Тогда только, внимательно присмотревшись, я увидел, что это был наш волонтер – «воронье гнездо»…

Мы от души все посмеялись над храбрым волонтером, который сначала так рисовался своею боевою опытностью. День прошел спокойно, перестрелка была довольно редкая.

Кто-то сообщил приятную новость – об успехах наших войск на азиатском театре войны и о взятии крепости Карса. По предложению, кажется, Куропаткина Скобелев решил поделиться с турками этою крупною новостью (она не могла быть им известна, так как плевненские защитники были отрезаны нашими войсками от сообщения со всем миром) и приказал сделать транспарант из сшитых попон, посередине которого вырезано было по-турецки только два слова: «Карс взят». Вечером, часов в девять, транспарант этот был выставлен в передовой траншее и сразу освещен тридцатью фонарями.