– Нет! – Линли быстро прикидывал все варианты. Все сложилось крайне неудачно. После стольких лет женщина нашлась – и тут такое! С ума можно сойти от злости! Линли прекрасно понимал, что только с ее помощью он доберется до сути этого дела. Только Джиллиан сумеет дать истолкование той странной картине, которая начала вырисовываться перед ним, едва он столкнулся с шекспировской эпитафией на могиле безымянного младенца.

– Тогда, может быть, я…

– Идите домой. Ложитесь в постель. Я сам разберусь.

– Сэр, пожалуйста. – В голосе ее зазвучала мольба. Но сейчас он не мог ей помочь, не мог даже посочувствовать.

– Делайте, что вам говорят, Хейверс. Идите домой. Ложитесь в постель. Не звоните в Ярд и не возвращайтесь в тот дом. Вам ясно?

– Значит, я…

– Садитесь на утренний поезд и возвращайтесь сюда.

– А как же Джиллиан?

– Я позабочусь о Джиллиан, – угрюмо пообещал он и положил трубку.

Посмотрел еще раз на раскрытую книгу на столе. Он потратил четыре часа, перебирая в уме все приходившие на память строки Шекспира. К сожалению, помнил Линли не так уж много. К елизаветинцам он относился как историк, а не как читатель. Несколько раз за этот вечер Линли пожалел о недостатках своего образования. Если б много лет назад в Оксфорде он решил изучать творчество Великого Барда, загадка была бы уже разгадана.

И все же он наконец нашел нужную цитату и принялся читать и перечитывать строфу, пытаясь выжать некий применимый к двадцатому веку смысл из стихов, написанных в семнадцатом:

Убийство и разврат – одно с другим

Так неразлучны, как огонь и дым.[6]

«Он дает смысл и жизни, и смерти», – сказал священник. Какое отношение имеют слова Перикла, царя Тирского, к заброшенной могиле в Келдейле? И какое отношение эта могила имеет к смерти фермера?

Никакого отношения, говорил его разум. Самое существенное, возражала интуиция.

Линли захлопнул книгу. Все теперь зависит от Джиллиан, только она способна открыть истину. Он снял трубку и набрал еще один номер.

Уже после десяти вечера она пробиралась по скудно освещенным улицам Актона. Уэбберли удивился при виде нее, но удивление тут же исчезло, когда он вскрыл присланный Линли конверт. Посмотрел на фотографию, покрутил ее в руках и схватился за телефон. Резко приказал Эдвардсу немедленно явиться и отпустил Барбару, даже не спросив, почему она внезапно появилась в столице, одна, без Линли. Он как будто забыл о ней. А может быть, так оно и есть?

Какая разница, думала она. Наплевать, что бы из этого ни вышло. Она обречена на поражение. Кто она такая? Жирная маленькая свинья, тычется повсюду, воображая себя сыщиком. Ты думала, что знаешь все о Джиллиан Тейс? Ты ведь слышала, как она напевает в соседней комнате, и даже это не помогло тебе догадаться.

Она поглядела на свой дом. Темные окна. У миссис Густавсон, как всегда, на полную мощность работал телевизор, но коттедж, перед которым она стояла, не подавал ни малейших признаков жизни. Не было даже заметно, что его обитателям как-то мешает этот шум. Пусто. Ничего нет.

Ничего нет. В этом-то все дело. Там, внутри, нет ничего, и в особенности нет того единственного, кого ты хотела бы увидеть. Все эти годы ты лелеяла химеру, Барб. Какая нелепая, ненужная растрата времени, растрата жизни!

Она тут же оттолкнула от себя эту мысль, отказалась принять ее. Отперла дверь. Внутри замершего домика ее сразу же поразил запах: вонь немытых тел, застоявшихся ароматов кухни, спертого, неподвижного воздуха, вечного отчаяния. Грязный, несвежий, нездоровый запах. Он был ей приятен. Барбара глубоко вдыхала его. Вот и хорошо, вот и славно.

Захлопнула за собой дверь и прислонилась к ней, дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте. Это здесь, Барб. Здесь все началось. Это поможет тебе ожить.

Она поставила сумку на шаткий столик возле двери и двинулась к лестнице. Едва она добралась до ступенек, как в глаза ей ударил луч света, проникший из гостиной. Любопытство притянуло ее к двери, но гостиная оказалась пустой – этот луч был лишь отблеском дальних фар на стекле, защищавшем портрет. Его портрет. Портрет Тони.

Наперекор самой себе Барбара вошла в комнату, опустилась в отцовское кресло, которое, как и кресло матери, было установлено напротив домашнего святилища. В отблесках вечернего света казалось, что лицо Тони усмехается, а тонкое тело двигается, оживая.

Усталая, сломленная отчаянием, Барбара заставила себя неподвижно смотреть на фотографию, возвращаясь к самым печальным, запретным воспоминаниям: вот Тони лежит, желтый, исхудавший, на узкой больничной койке. Таким он навсегда остался в ее памяти – во все стороны торчат иглы и резиновые трубки, пальцы судорожно теребят одеяло. Голова кажется невероятно большой и уже не держится на исхудавшей шее. Тяжелые веки опустились, скрывают глаза. Потрескавшиеся губы кровоточат.

– Кома! – говорят врачи. – Теперь уже скоро.

Но нет, нет. Еще не сейчас. Пусть сперва он откроет глаза, улыбнется своей летучей улыбкой и шепнет:

– Когда ты рядом, я не боюсь, Барби. Ты не бросишь меня, правда?

Она и впрямь слышала голос Тони в погруженной в темноту гостиной. Она вновь переживала все с самого начала – мучительную скорбь, а затем сокрушительный гнев. Единственное чувство, связывающее ее с жизнью.

– Я тебя не покину! – поклялась она. – Я тебя никогда не забуду…

– Милочка?

Барбара вскрикнула от изумления, вернувшись к призрачному настоящему.

– Милочка, это ты?

Стук сердца оглушал ее, но она сумела ответить спокойным, приятным голосом. После стольких-то лет практики.

– Да, мама. Это я.

– В темноте, милочка? Погоди, я включу свет, вот так…

– Нет! – Голос изменил ей, пришлось откашляться. – Нет, мама. Оставь как есть.

– Но мне не нравится темнота, милочка. Она… она пугает меня.

– Почему ты встала?

– Услышала, как отворилась дверь. Подумала, может быть, это… – Теперь она стояла прямо против Барбары, чудовищное видение в запачканном розовом халате. – Иногда мне кажется, что он вернулся к нам, милочка. Но он никогда не вернется, да?

Барбара резко поднялась.

– Иди спать, мама! – Голос ее прозвучал грубовато, и она тут же постаралась смягчить интонацию: – Как папа? – Взяв мать за костлявую руку, она решительно выпроводила ее из гостиной.