«Когда Ли было 14 лет, в ее матери неожиданно проснулась материнская любовь и чувство зависимости, после чего Ли на следующий год в сметенных и расстроенных чувствах уехала из дома в колледж»[661].

Как только Давид вырос настолько, что мог обходиться без ее помощи, Сьюзен его бросила. «Сьюзен не носилась со мной, когда я был ребенком, – вспоминал Давид. – Я стал занимать больше места в ее голове, когда стал подростком»[662]. Мама не держала его на коротком поводке, что, с точки зрения подростков, является большим преимуществом. Она часто и надолго уезжала в Европу, оставляя сына с соседями или у друзей[663]. Когда он стал проявлять интерес к археологии в девятом классе, она спокойно разрешила ему поехать в Перу с приятелем своего возраста без какого-либо присмотра взрослых, снабдив его «именами людей, которых можно навестить в Лиме»[664]. Во время учебы в старших классах Зонтаг разрешила сыну посетить с друзьями Афганистан, Иран и Пакистан.

«Ей был нужен человек, кто угодно, – говорил Кох. – И это желание самым серьезным образом распространялось на Давида. Она сделал все, чтобы он от нее никуда не делся». Когда он пытался убегать, она повторяла: «Я его перехитрю»[665].

В начале 65-го у Сьюзен начался роман с Джаспером Джонсом. Как и большинство ее любовников, Джонс предпочитал главным образом мужчин, и как в большинстве случаев, когда у Зонтаг был роман с мужчинами, эта связь была короткой. Точно так же, как большинство ее других любовников, Джонс был очень талантливым. «Мои интеллектуальные и сексуальные чувства всегда были кровосмесительными»[666], – говорила она.

Философские принципы Джонса и Зонтаг были близкими, и с первого взгляда можно было подумать, что философии Джонса и Уорхола тоже были недалеки друг от друга. Джонс и Уорхол родились в небольших провинциальных городах. Энди был на два года старше Джонса. Оба появились на культурной сцене Нью-Йорка в 50-х и оба придерживались традиции Марселя Дюшана, который находил предметы на помойке и волшебным образом перемещал их в музеи. Уорхол рисовал банки супа Campbell’s и бутылки Coca-Cola, Джонс – банки кофе Savarin и бутылки пива Ballantine.

Но если Уорхол отметал интерпретацию (для него портрет Элизабет Тейлор был портретом Тейлор и ничем больше), то Джонс замаскировывал внутренний смысл своих картин, которые было сложно интерпретировать не потому, что, как в случае Уорхола, в них не было внутреннего смысла, а потому, что художник этот смысл скрывал. «Я старался скрыть свою личность, психологическое состояние и чувства»[667], – говорил Джонс о ранних работах. Подобная «игра с масками» была одним из основных принципов творчества Зонтаг.

Картину 1954 году «Флаг» Джонс увидел во сне. «Больше никакая из картин не приходила ко мне во сне. Я должен быть очень благодарен такому сну! – говорил Джонс словами, которые вполне мог бы произнести и Ипполит. – Мое сознание с благодарностью приняло мысль из подсознательного»[668]. Если подойти близко к холсту, то кажущаяся цельной и однозначной картина как бы распадается, потому что на поверхность работы под слоем краски наклеены вырезки из газет. Внимательный наблюдатель будет пытаться понять общий смысл произведения, но, как и в случае с коробочками Джозефа Корнелла, не сможет этого сделать. Единственным понятным символом остается американский флаг, знакомое всем клише. Зритель попытается расшифровать сообщение на этом символе, но безрезультатно. «Наиболее интересным в творчестве Джонса является то, – писал критик Лео Штейнберг, – что он каким-то образом умел находить неинтересные предметы»[669]. В глазах Сьюзен «неинтересность» была большим достоинством, потому что предполагала отказ от легкого восприятия, связанного с коммерцией и развлечением.

«Самое интересное современное искусство является скучным. Работы Джаспера Джонса скучные. Беккет скучный. Роб-Грийе скучный. И т. д., и т. д. Может, искусство должно быть скучным. (Что совершенно не значит, что скучное искусство должно быть хорошим.) Мы уже не должны ждать того, что искусство будет нас развлекать или отвлекать. По крайней мере, не высокое искусство»[670].

Неинтересность «Флага» и невозможность расшифровать картину привели критиков в восхищение, и они стали придумывать разные интерпретации ее смысла, ни одно из которых к работе «не клеилось». Критики стали задавать классический платоновский вопрос, который занимал искусство той эпохи: является ли «Флаг» флагом или просто изображением флага? Джонс отвечал, что его работа является и тем, и другим. И своим ответом поставил вопрос, много веков интересовавший философов: может ли вещь одновременно быть собой и своим символом?

Позднее Джонс рисовал картины, в которых было сознательно что-то скрыто: книги, которые не открывались, газеты, которые было невозможно прочитать, холсты, стоящие обратной стороной к зрителю, что являлось намеком на какой-то непонятный подтекст. В такой ситуации каждый зритель имел возможность придать картине тот смысл, который его устраивал, при этом не было возможности подтвердить правильность этого смысла. В этом, как и во многих других случаях, вопросы (Может ли язык выйти за рамки метафоры?) были куда интереснее ответов (Ааа, вот что написано на второй странице газеты!). Ответы давали возможность создавать искусство, способное преодолеть разделение, о котором говорили гностики.

В 50-х, когда Джонс писал эти работы, он жил с Робертом Раушенбергом, известным своими «пустыми» холстами. Одна картина могла быть вся черной, другая – совершенно белой. Джон Кейдж со своим любовником Мерсом Каннингемом входил в число членов того круга художников. В 1952-м Кейдж написал свое известное произведение 4’33”, представлявшее собой 4’33” тишины. Кейдж говорил, что монохромные работы Раушенберга являются «посадочными полосами для пылинок, света и тени»[671]. Однако пылинки, свет и тени были далеко не единственными вещами, которые хотели «приземлиться» на этих tabulae rasae. Пустые холсты просто ждали своей интерпретации. И Джонсу нравилась интерпретация Сьюзен.