– Ты уверена, Берта?

– А ну, бегом, пока я не передумала. И смотри, через час, самое большее через два, чтобы была дома, не то я с тебя сама шкуру спущу! – Она вытирает передником ладони и, громко сопя, отворачивается к буфету.

Дважды просить меня не надо. Не успевает Берта извлечь из недр буфета большую миску для теста, масло и муку для пряников, как я уже выбегаю из дома через кухонную дверь, обдумывая на ходу, где мне искать Вальтера.

Начать решаю с кафе. Лену я застаю у одного из столиков, где она принимает у клиентов заказ. Когда я влетаю внутрь, она поднимает голову, и у нее расширяются глаза.

– Иди за мной, – говорит Лена проходя мимо меня с подносом.

Притворяться больше незачем. Обойдя прилавок, она ныряет в кухоньку, где хозяйничает какая-то пожилая женщина – видимо, ее мать. Из примостившегося в углу радиоприемника льется голос Зары Леандер, которая поет «Eine Frau Wird erst schön durch die Liebe»[5]. Но Лена не задерживается на кухне, и я следом за ней иду в крохотную гостиную. Там, за столом, заваленным книжками, сидит темноволосый мальчик лет одиннадцати-двенадцати – видимо, делает уроки. Должно быть, это и есть сын Лены, тот самый, который носит письма от меня Вальтеру и обратно.

– Его здесь нет… – начинает Лена.

– Ты не знаешь, дома он или нет? Мне нужно его найти, чем скорее, тем лучше. Он… Ему может грозить опасность. – Голос у меня дрожит, и Лена тут же кивает.

– Мой мальчик найдет твоего Вальтера, – говорит она, наклоняется к ребенку, ласково гладит его плечо и что-то шепчет ему на ухо.

Он тут же кивает, бросает ручку и выскакивает на улицу через заднюю дверь.

– Так лучше. Никто не обратит внимания на ребенка. А тебе может быть опасно. – Лена качает головой, шмыгает носом. – Извини, мне надо назад, в кафе. А ты подожди здесь.

– Спасибо. – Я опускаюсь на край узкого зеленого дивана, придвинутого вплотную к стене комнаты.

Истертый ковер покрывает клочок пола перед закопченным камином, из приоткрытой задней двери дует. На кухне гремят тарелки, кастрюли, трели певицы пробиваются через треск радиоэфира. Наверное, у Лены тоже есть муж. Где же он? Хотя на вид она слишком молода, чтобы иметь мужа, а тем более сына. До сих пор Лена была для меня просто девушкой, через которую я передавала записки. Но сегодня она, как многие, наверняка боится за сына и мать, которая трудится на кухне. Может быть, рассказать ей то, что я узнала, предупредить и ее? Хотя бы так отблагодарить ее за то, что ради меня она послала сейчас на улицу своего сына. А вдруг ему тоже грозит опасность? Но я тут же одергиваю себя: все это глупости. Зачем кому-то обижать беззащитного ребенка?

Песня заканчивается, наступает время новостей. Но звон посуды и шипение масла на сковороде мешают мне разобрать слова. Я долго развлекаю себя тем, что изучаю сломанный ноготь большого пальца; кладу ногу на ногу, потом меняю их местами.

Вдруг сквозняк усиливается, и в комнату вбегает мальчик. Он так часто дышит, как будто бежал всю дорогу. Я встаю, ожидая, что за ним войдет Вальтер, но мальчик отрицательно качает головой.

Из кухни появляется пожилая женщина. В руках у нее большая деревянная шумовка, пряди седых волос выбились из узла на затылке. Мальчик что-то шепчет ей на ухо. Она кивает, кладет руку ему на плечи.

– Он говорит, что Вальтера нет дома. Еще днем они с отцом и дядей ушли в город. Там что-то стряслось – какие-то юнцы напали на еврейские магазины, – и они пошли помочь друзьям защитить свое имущество. – Она качает головой и поджимает губы.

Я встаю:

– Боюсь, что дальше будет хуже. Будьте осторожны. Может, вам лучше закрыться сегодня пораньше и пойти домой. – Сказать больше я не осмеливаюсь.

У меня холодеет под ложечкой, когда я сажусь в трамвай, идущий в центр. Время идет. Минут двадцать я уже потратила. Темные улицы за окнами ярко освещенного трамвая странно пусты.

Пожалуйста, Господи, если Ты есть, сделай так, чтобы я нашла его, живого и невредимого.

Трамвай петляет по окраинам старого центра. Здесь не так пусто, на улицах есть люди. Издалека доносятся крики, вопли. Неужели началось? В трамвай заскакивают четверо рабочих, встают рядом с моим сиденьем. Негромко переговариваются грубыми голосами.

– Так что там стряслось, Вильгельм? Что ты слышал?

– Мятеж. – Шмыгнув носом, Вильгельм передергивает плечами.

Другой добавляет что-то неразборчивое, все четверо смеются. Одно слово я все же уловила – «евреи», – и по коже у меня идут мурашки. Но тут трамвай поворачивает, скрежеща тормозами, и больше я ничего не слышу. В верхней части Брюля он замирает. Может быть, сойти? Ведь Вальтер может быть где угодно. Но я решаю подождать еще. Зато сходят рабочие, и в сторону Дитрихринга я еду одна.

Выхожу на следующей остановке. На улице полно людей, и я, перейдя проезжую часть, направляюсь в сторону Томаскирхе. Мимо проходит ватага парней, они идут в другую сторону, вниз по Готтшедштрассе. Сама не знаю почему, я поворачиваю и направляюсь за ними. Воздух становится тяжелым. В горле першит, трудно дышать.

Дым!

На углу Готтшедштрассе и Центральштрассе я останавливаюсь. Прямо передо мной то самое здание, к которому Вальтер приводил меня в наш первый день в городе. Синагога. Помню, как мне было стыдно стоять рядом с ней тогда и как я злилась на Вальтера за то, что он привел меня в такое место. Я снова вижу его лицо – горделивое, восторженное, влюбленное – и его движение, когда он вытащил из-под пиджака книжку Кафки и протянул ее мне. Я невольно всхлипываю. На меня оборачиваются.

Жар стоит такой, что обжигает кожу там, где она не прикрыта одеждой. Синагога объята пламенем, его языки взметаются к небу, здание трещит и гудит, словно огромный костер. Внутри тоже огонь, он рвется из окон, лижет потолки. Улица полна зевак, которые смотрят бесплатный спектакль с безопасного расстояния. На улице прямо перед синагогой стоит пожарная машина. Пожарные, лениво привалившись к ее борту, безучастно наблюдают огненный ад.

– Почему они ничего не делают? – спрашиваю я у кого-то рядом.

– Синагогу спасать никто не будет, – получаю я ответ, – пожарных вызвали на тот случай, если огонь перекинется на немецкую собственность.

– Но… а вдруг там люди? – спрашиваю я, чувствуя, как у меня тяжелеет в груди. Где же раввин? – Разве ничего нельзя предпринять?

Человек рядом со мной выразительно пожимает плечами.

– Попробуй, коли хочешь, – фыркает он.

А как же Кафка? Мне становится нехорошо при мысли о том, что книга, которую с такой любовью подарил мне Вальтер, а я позже отвергла, будет проглочена огнем.

Я обхожу толпу зевак. Сбоку от горящего здания лежит груда книг и бумаг. Их тоже подожгли. Этот костер стерегут двое. Поодаль стоят какие-то люди и смотрят на горящие книги. Все они молчат, и только маленький мальчик громко спрашивает: