В бессилии я опускаюсь на нижнюю ступеньку лестницы:

– Не знаю.

Что же я наделала? Почему не пришла раньше? Надо было найти возможность выскользнуть из дома сразу, как только я прочла тот страшный приказ. Прячу лицо в ладони. Вижу Вальтера, его улыбку, глаза. Кажется, даже чувствую его запах, теплый и нежный.

– Дети напуганы, – продолжает фрау Келлер, и я поднимаю голову. – Нам некуда идти, только в еврейский дом, утром. У нас не осталось ничего, кроме одежды, которая на нас. Теперь, даже если Вальтера освободят, нам все равно нечем будет заплатить налог и он не сможет уехать. Все, что у нас было, пропало. – Ее голос дрожит, дети начинают плакать.

Окружив меня, они смотрят испуганными, отчаянными глазами.

– Простите, – бормочу я.

Никогда в жизни не чувствовала себя такой беспомощной.

Смотрю на часы. Долго не могу понять, что они показывают. Наконец соображаю: меня нет дома уже больше двух часов. А пока я туда доберусь, пройдут все три.

– Я должна идти.

Все молчат, когда я подхожу к герру Шлоссу. Он, также молча, отпирает передо мной дверь.

– Я не такая, как мой отец, – говорю я им, уже перешагнув порог. – Совсем не такая.

Стараясь не шуметь, я открываю заднюю дверь нашего дома и прошмыгиваю внутрь. В коридоре тем но, и на миг во мне просыпается надежда, что, может быть, мне повезло и они уже легли спать. Но тут в конце коридора возникает силуэт, и мамин голос, пронзительный и громкий, разрывает тишину.

– Где ты была, черт тебя побери?! – Она подбегает, вцепляется в мои плечи худыми, длинными пальцами, неожиданно сильно встряхивает и кричит мне прямо в лицо. – Ты глупая, бестолковая девчонка! Тебе же запретили выходить. Я обзвонила всех, кого могла, но никто о тебе ничего не слышал, – выпаливает она на одном дыхании. – Я позвонила отцу, я уже собиралась звонить в полицию!

Мы выходим в прихожую, и тут я вижу Берту: ее испуганное лицо в слезах, руки трясутся. Меня охватывает стыд.

– Прости меня… – говорю я каркающим голосом.

Мой язык сух как наждачная бумага. Я падаю на скамью. Вальтера не предупредила, Берту подвела. Мне становится страшно за нас обеих: что с нами будет, когда узнает папа?

– Посмотри, в каком ты виде! Вся в саже, в грязи. А это что, кровь? Хетти, от тебя пахнет… дымом!

Она дает мне пощечину. Резкую, злую. Я подношу руку к щеке.

– Хетти? – В голосе мамы звучит не только гнев, но и тревога.

– Мне надо воды.

– Берта, пожалуйста. – Положив руки мне на колени, мама опускается на корточки, заглядывает мне в глаза, но я отворачиваюсь. – Не понимаю, за что ты так со мной? Я потеряла сына, я не могу потерять еще и тебя. – И стискивает меня в объятиях.

Берта приносит стакан воды. Я выпиваю ее залпом. Вода, прохладная, освежающая, бальзамом льется в мое обожженное горло. Потом кухарка протягивает мне смоченное в горячей воде полотенце, чтобы я могла обтереть грязь и копоть с лица.

– Ты можешь идти, – холодно говорит ей мама. – Утром поговорим. Сейчас у меня нет сил.

– Да, фрау Хайнрих. – Берта шмыгает носом и идет к лестнице.

– Что она тебе сказала? – спрашиваю я, когда Берта нас уже не слышит.

– Что отправила тебя к фрау Вебер через улицу, попросить немного имбиря, потому что у нас закончился. Ты пошла и не вернулась. Берта с ума сходила от тревоги, но она не должна была использовать тебя как прислугу, даже в отсутствие Ингрид.

– Это неправда, – быстро говорю я. – Она меня покрывает. Я солгала ей. Сказала, что у нас закончился имбирь, чтобы она послала меня к соседям. Это был предлог выйти из дому. Берта ни в чем не виновата, мама. Это моя вина.

– Но зачем? – Потрясенная, мама сидит передо мной на коленях и раскачивается взад и вперед. – Папа прав, ты действительно стала какой-то дикой. Если бы не Карл… Я плохо смотрела за тобой.

– Нет, мама. Ты тут ни при чем. – Я скручиваю полотенце, которое до сих пор держу в руках. – Просто я ненавижу сидеть тут, в четырех стенах. Как в тюрьме. Я тоже хочу сражаться за Германию. Нечестно, что все веселье достается мальчишкам.

Мама смотрит на меня с отвращением:

– Вот как? И ты из-за этого сбежала? Подвела Берту, а все потому, что тебе хочется драться, как глупому мальчишке? Папа запретил тебе выходить. Ты нарушила его прямой приказ, Герта. Что за бес в тебя вселился? – В ее глазах я снова вижу гнев. – Отправляйся к себе, вымойся, переоденься и ложись спать. Папа вернется и решит, что делать с тобой и с Бертой.

Я запираюсь в ванной, где так долго скребу себя мочалкой, что кожу начинает саднить. Стоило мне остаться одной, и все ужасы минувшего вечера нахлынули на меня с новой силой. Убийство того старика, грабежи и пожары на улицах Лейпцига… Я ничем не смогла помочь Вальтеру. Скорее даже наоборот, подвела. Отчаяние его матери и двоюродных братьев. Что, если папа узнает, где я была? А Берта, что с ней теперь будет? В любом случае это моя вина. Это я разрушаю и порчу все, к чему ни прикоснусь. И я начинаю хохотать. Раньше думала, что рождена для великих дел. Что не такая, как все. Вот дура-то! Люди, хорошие люди, такие как Вальтер и Берта, рискнули ради меня всем, а я? Я, со своей непроходимой глупостью, подвела их, когда они больше всего во мне нуждались.

Много позже я поднимаюсь на верхний этаж. Под дверью в комнату Берты видна узкая полоска света. Я тихонько скребусь. Тишина, потом дверь приоткрывается, и в щели появляется лицо Берты.

– Мне очень жаль, что все так вышло, – шепчу я.

– Да, – сухо отвечает она.

– Его увезли в концлагерь.

– Мне тоже жаль.

Мы смотрим друг на друга.

– Идите спать, фройляйн Герта.

Вряд ли я когда-нибудь смогу спать. То, что я видела сегодня, преследует меня. Как могут люди творить такое? Природа жестока, но на такое зверство способен лишь человек. Не важно, в какого бога мы верим, к какой расе принадлежим и откуда мы родом; не важно, какой у нас цвет волос и глаз, какая форма носа и размер ноги – все мы всё равно люди. Мы страдаем и радуемся, тоскуем и любим одинаково. У каждого из нас есть свои надежды и мечты, семьи, друзья и любимые. Так почему же одни люди столь чудовищно слепы и топчут других, как вещи, брошенные на дороге? А ты, Вальтер? Стоит мне закрыть глаза, и я вижу, как ты, избитый до полусмерти, умираешь на грязной, холодной земле. Пожалуйста, Вальтер, не умирай.

Всю ночь я провожу в тревожном полусне, вздрагивая от каждого шороха: папа пришел. Но под утро меня осеняет: он не придет. Строчки того ужасного письма снова встают перед моими глазами: операции против евреев… подготовка к арестам… концентрационные лагеря. Конечно, он же всю ночь провел на улицах, следил за исполнением приказов: еврейских мужчин в кутузку, а тем, кто сопротивляется, пулю в лоб. Или хуже: забить ногами до смерти и бросить на мостовой как кучу ненужного тряпья.