И он повернулся, уводя своего компаньона и закрывая ширму.

— Возможно, ей отрубят голову, это дело нации. Но к чему нам заставлять страдать эту женщину? Мы ведь солдаты, а не палачи, как Симон.

— Твое поведение отдает аристократией, — заметил Дюшен, покачав головой.

— Что ты называешь аристократией? Ну, хоть немного, объясни мне.

— Я называю аристократией все, что досаждает нации и доставляет удовольствие ее врагам.

— По твоему выходит, что я досаждаю нации, потому что прекратил окуривать вдову Капета? Ну, хватит? Видишь ли, — продолжал он, — я помню о своей клятве, которую дал родине, и о приказе моего командира. Приказ я знаю наизусть: «Не позволить узнице бежать, не позволять никому проникать к ней, прекращать всякую переписку, которую она захочет завязать или поддержать и умереть, если надо, на своем посту!» Вот что я обещал и выполню свое обещание. Да здравствует нация!

— То, о чем я тебе сказал, — продолжал Дюшен, — не говорит о том, что я слежу за тобой. Я просто не хочу, чтобы у тебя Тэыли неприятности…

— Тихо! Кто-то идет.

Из этого разговора королева не упустила ни слова, хотя охранники и говорили шепотом. Жизнь в неволе удваивает остроту чувств.

Охранники насторожились не зря — к комнате по коридору приближались люди.

Дверь открылась. Вошли двое гвардейцев муниципалитета вместе с консьержем и несколькими тюремщиками.

— Где арестованная? — спросили они.

— Там, — в один голос ответили охранники, указав на ту часть комнаты, где находилась королева.

— Как она устроилась?

— Посмотрите сами.

И Жильбер открыл ширму.

— Что вам угодно? — спросила королева.

— Они представляют Коммуну, гражданка Капет, — сказал охранник.

«Этот человек добрый, — подумала Мария-Антуанетта, — и, если мои друзья очень захотят…»

— Ладно, ладно, — прервали гвардейцы муниципалитета, оттолкнув Жильбера и входя к королеве. — Ни к чему здесь церемониться.

Королева сделала вид, что не заметила их. По ее безучастности можно было понять, что она не видит и не слышит происходящего вокруг, словно по-прежнему находится одна.

Представители Коммуны тщательно осмотрели комнату, постучали по деревянным стенам с остатками обоев, перерыли постель, проверили решетки на окне, которое выходило на женский двор. Потом, напомнив охранникам о чрезвычайной бдительности, вышли, не сказав ни слова Марии-Антуанетте. И она сохранила полную безучастность, словно и не было этих бесцеремонных визитеров.

К исходу того самого дня, когда гвардейцы муниципалитета тщательно осмотрели камеру королевы, какой-то человек, одетый в серую карманьолку, с густой шевелюрой черных волос, не помещавшихся под одной из тех медвежьих шапок, по которым в то время отличали наиболее рьяных патриотов, прогуливался в большом зале, философски названном «Залом Потерянных шагов». Он, казалось, с большим вниманием рассматривал проходящих мимо людей, которых здесь обычно бывает много. А в эпоху, когда судебные процессы приобрели исключительно важное значение и когда в суде защищали только в том случае, если приходилось оспаривать голову обвиняемого у палача и у гражданина Фукье-Тэнвилля[64], их неутомимого поставщика, число людей здесь заметно выросло.

Поведение человека, портрет которого мы только что набросали, отличалось весьма хорошими манерами. В то время общество разделилось на два класса: овец и волков. И одна часть населения, вселяя общий страх, пожирала другую.

Наш дерзкий прогуливающийся патриот был невысокого роста. Он держал в грязной руке одну из тех дубинок, которые называли «конституцией». Его рука, игравшая этим жутким орудием, могла бы показаться маленькой тому, кто решился бы «сыграть» со странной личностью наедине роль инквизитора, которую он присвоил себе. Но никто не осмеливался связываться с обладателем столь угрожающей наружности.

Человек с дубинкой несомненно внушал опасения кое-кому из писарей, рассуждавших о государственных делах. Дела же эти шли к худшему или все лучше и лучше. Оценка зависела от того, кто ее выносил, консерватор или революционер. Писари искоса поглядывали на черную бороду незнакомца, его зеленоватые глаза, спрятанные под густыми кустистыми бровями, невольно вздрагивали, когда этот устрашающий патриот пересекал Зал Потерянных шагов, приближаясь к ним.

Странные и непонятные действия его только усиливали страх. Они видели, что этот человек то приближался к ним, то нервно измеряя шагами длину залы, ронял на пол свою дубинку. Ударяя по плиткам, она вырывала из них то приглушенный, то звонкий и раскатистый звук.

Но не только на писарей, о ком мы говорим и которых называют «дворцовыми крысами», производил он такое жуткое впечатление; многие входившие в Зал Потерянных шагов через широкую дверь или через какую-нибудь маленькую боковую, старались как можно быстрее миновать патриота в медвежьей шапке.

Он же упорно повторял маршрут из одного конца зала в другой, пересчитывая плитки пола своей дубинкой. Если бы писари были менее напуганы, а отдельные посетители — более внимательны, то они несомненно заметили бы определенную последовательность и логику его поступков. На первый взгляд просто капризный, нервный, как все эксцентричные, одержимые натуры, патриот не суетился бездумно, а отдавал предпочтение определенным плиткам. Скорее всего тем, что находились вблизи правой стены и тем, что прилегали по центру зала и издавали самые чистые и звонкие звуки.

Он закончил тем, что сосредоточил свой гнев всего на нескольких плитках, находившихся в центре зала. В какой-то момент он даже остановился, будто прикидывая взглядом расстояние.

Остановка была мгновенной. Никто не заметил вспышку радости в его глазах. Тем более, что через миг он снова насупился и зашагал, постукивая.

Почти в эту же самую минуту другой патриот — а в то время по выражению лиц, одежды легко было определить политические взгляды — вошел через дверь, ведущую из галереи. Манеры, поведение первого патриота не произвели на вошедшего никакого впечатления. Не разделяя общего страха, он двинулся ему навстречу. И они сошлись в центре зала.

На вновь пришедшем была точно такая же медвежья шапка, серая карманьолка, грязные руки держали такую же дубинку. Плюс к этому сбоку висела еще и большая сабля, которая при ходьбе била его по икрам. Внешний вид его вызывал еще больший ужас. Если первый был просто страшен, то второй — выглядел злобно, подло, фальшиво. Хотя казалось, что оба принадлежали к одному классу, разделяли одни убеждения, присутствующие все же рискнули украдкой полюбопытствовать, чем закончится их встреча. Точнее, сближение, поскольку они шли по одной линии. Вначале любопытство не оправдалось. Патриоты лишь обменялись взглядами. Правда, первый, который был поменьше ростом, слегка побледнел. И только по невольному движению его губ было видно, что бледность эта вызвана не чувством страха, а отвращением.