Поставим вопрос шире, обратившись к истокам европейской культуры в целом, к античному наследию. Не ту же ли картину, как Италия эпохи Возрождения, являет нам поздняя Греция, сумевшая подчинить себе весь ближайший Восток, сумевшая оплодотворить достижениями своей философии, поэзии, зодчества и скульптуры Рим, – да что Рим! – всех нас, всю Европу, и оплодотворяет до сих пор! И не сумевшая-таки создать великую греческую империю, которую сумел создать Рим, которую позже сумела создать Византия… И что происходит с народами на этом тернистом пути истории? Народы, «этносы», проходят свой, жестко отмеренный срок и как бы надрываются, исчезая или замирая. Кажется, одни лишь евреи сумели (и то многократно меняясь, даже физически) уцелеть на протяжении тысячелетий, но за счет творческого бесплодия, за счет того, что они, словно вампиры, только поглощают, высасывают чужую энергетику, тем обес печивая собственное существование, свою продолженность во времени, но можно ли позавидовать этой судьбе? Творчество – всегда самоотдача, радиация из себя вовне. Творец всегда дает много больше, чем получает, Ежели сравнить, что имели, скажем, что получили от жизни тот же Данте или наш Пушкин, и что они дали своим народам и миру, то становится даже смешно и грустно, так неравноценны эти величины. Но так же надрывается и народ, творящий великую культуру. Возможно, так и надорвалась Греция, так и надорвалась Италия, истребившая в постоянных войнах свою блестящую молодежь, свое будущее и своих героев? Не так же ли к концу XV века надорвалась Флоренция, столь необычайно много подарившая миру за предшествующее столетие? И… Не решаюсь задать тот же вопрос относительно современной моей России. Слишком больно думать, что в гигантских катаклизмах последних столетий она предсмертно процвела великою культурой и обрушилась в XX веке, истребив саму себя в нелепых и роковых гражданских войнах, уничтожив лучших своих сыновей.

Хотя, ежели подобная катастрофа с нами случится, это не будет исполнением судьбы, но тягостной ошибкой нации, возжелавшей стать «Западом», а не «Россией», и потому впитавшей в себя семена западнической гибели, как всегда сильнее действующей на неприспособленный (не привыкший) к ним организм.

Иначе нам предстоит еще «золотая осень» и совершенство культуры, ибо далеко не все исполнили мы, что могли и должны были бы исполнить в истории человечества.

В Италии XIV – начала XV веков сил еще хватало. Взамен измельчавших Висконти приходят Сфорца, с крестьянской основательностью подбирая утерянное было герцогское достоинство покойного Джан Галеаццо. Флоренция находит для себя Медичи, не говоря уже о том, что римский папский престол, вот именно имеющий механизм продолженности власти, умеет периодически находить новых и новых значительных деятелей.

Жизнь продолжалась, хотя вдумчивые современники, тот же Никколо Маккиавелли, уже предчувствовали в этом цветении начало конца, когда «обряженные в античную тогу» тирании сменили и коммуны, и феодальные государства юга и севера страны.

Парадисис в дальнейшем описывает гнев Бальтазара Коссы, узнавшего, что его посланцы согласились с требованием Сигизмунда созвать новый собор в Констанце, в предгорьях Альп, в Германии, где ему ничто не могло бы помочь.

– Дураки! – кричал он. – И вы заключили такое страшное соглашение?! Даже Буонаккорсо, если бы я послал его туда, не сделал бы такой глупости![33]

Возмущению его не было предела. Что он, неаполитанец, сможет сделать там, на севере, «на краю света», в холодном и угрюмом германском городе? И в волнении он повторял: «Sic capiuntur vulpes!» (Так ловят лисиц.)

Однако ехать было надо. Прекращения схизмы требовали уже все.

– Готовься, Има! – сказал он Давероне. – Мы едем.

С любовницей и несколькими кардиналами он направился в Северную Италию, на встречу с Сигизмундом.

(Опять следует поправить Парадисиса относительно спутников Коссы. Тут были не только «несколько кардиналов», но и солидная обслуга, а главное – ряд нечиновных, но значительных лиц: грек Хризолор, гуманисты Леонардо Аретино, Поджо Браччолини и другие.) А в Констанц на собор Косса прибыл с девятью кардиналами и со свитою в 1600 человек.

Когда-то юного Сигизмунда, в 1382-м году женившегося на дочери короля Людовига Марии, не приняла Польша. Спесь и презрение к полякам отвратили от юного короля всю польскую знать. Когда он стал королём Венгрии, против него восстали хорваты, потом – валахи. Против него устраивали бесконечные заговоры, пытались отравить (единожды, врач, спасая короля от яда, повесил его вверх ногами). Сигизмунд проиграл несчастное сражение с турками под Никополем. Но тут, как и в целом ряде других случаев (беды заставляли гордого, гневливого монарха быстро и круто мобилизовываться – потому и уцелел!), тут он проявил предельное мужество. Один, на лодке, спустился по Дунаю[34], несколько дней, голодный, носился по бурному Черному морю, сумел-таки достигнуть Византии, откуда отплыл в Долмацию, через полтора года вернулся в Венгрию, был схвачен, посажен в подземелье замка и таки сумел выбраться, снова захватил власть, начал вмешиваться в дела Богемии, где королем был его брат, Венцеслав, и в 1410-м году выборщики избирают его германским императором вместо Рупрехта и Венцеслава.

Поверил Косса Сигизмунду? Или не было иного выхода?

Сигизмунд, затеяв собор, проявил бешеную энергию, объехал множество стран, созывая всех на собор. На встречу с Иоанном XXIII сам поехал в Италию. (Источники говорят о походе на Милан, чем объясняется и последующий эпизод.)

Они встретились в Лоди, южнее Милана, откуда поехали вдвоем в Пьяченцу, а затем в Кремону. Без Имы (она ждала внизу), втроем, в сопровождении тирана Кремоны, Гамбрино Фонтоло, поднялись на знаменитую колокольню собора Кремоны. Чудесный пейзаж Ломбардии, с извилистым и величественным руслом По, расстилался внизу. И что тут произошло? Парадисис говорит, что раздался испуганный крик Имы. Иоанн вздрогнул, а правитель Кремоны Гамбрино Фонтоло побледнел и в смятении шагнул назад.

Косса мгновенно обернулся и своими железными руками стиснул правителя Кремоны.

– Что ты задумал, мессир Гамбрино? – воскликнул он.

– Ради Бога, святой отец, что вы хотите этим сказать?

Как рассказывают летописцы, правитель Кремоны Гамбрино Фонтоло, снискавший себе печальную славу вероломного предателя, хотел воспользоваться тем, что папа и император одни поднялись на высокую башню. Он решил столкнуть папу и императора вниз (хотя Сигизмунд оказал ему немало услуг), а так как он был первым «узнавшим» о происшествии, использовать время неизбежной суматохи в своих целях (мотивация, кстати, никуда не годная).