В ноябре 1904 года Рузвельт с лёгкостью победил Паркера, и Рокфеллер прислал ему телеграмму: «Поздравляю от всего сердца с великим результатом вчерашних выборов». В том же месяце «Историю „Стандард ойл“» издали отдельной книгой, в двух томах. А Хёрст вскоре получил возможность взять реванш.

В особняке Арчболда в Тарритауне служил чернокожий дворецкий Джеймс Уилкинс, у которого был 24-летний сын-раздолбай Вилли. Из симпатии к Уилкинсу Арчболд нанял Вилли рассыльным в контору «Стандард ойл» (в те времена негров на такие должности брали крайне редко). Вилли, который вечно сидел без денег, потому что играл на скачках, подружился с другим рассыльным, белым балбесом Чарлзом Стампом, и они решили отыскать в столе у Арчболда какой-нибудь компромат, чтобы выгодно продать его журналистам. В декабре они стащили оттуда пару телеграмм и отнесли редактору «Нью-Йорк америкэн» Фреду Элдриджу. Телеграммы его не заинтересовали, но он дал двум прохвостам список из двухсот имён сенаторов и конгрессменов и попросил раздобыть переписку Арчболда с ними. Теперь по окончании рабочего дня Уилкинс и Стамп рылись в бумагах шефа. Найдя письма, адресованные Сибли или Форейкеру, они несли их Элдриджу и торговались. Так продолжалось до февраля 1905 года, пока Арчболд не обнаружил пропажу документов и не уволил обоих. Но к тому времени Уилкинс и Стамп получили от Хёрста 20 500 долларов и смогли открыть собственный салун в Гарлеме. Несколько месяцев Арчболд жил в страхе перед неминуемой публикацией украденных писем, но, к его удивлению, её не последовало. Хёрст решил приберечь взрывные документы до удобного случая.

Опасения Арчболда были небеспочвенны: в феврале палата представителей единогласно решила начать антимонопольное расследование деятельности «Стандард ойл». В то время нефтяной бум начался в Канзасе, и независимые производители протестовали против нефтяного гиганта, придерживавшегося старой тактики: прибирать к рукам все трубопроводы и сговариваться с железными дорогами. Статьи Иды Тарбелл распалили страсти. Она отправилась в турне по нефтяным месторождениям. Гарфилд выслал повестки Арчболду и Роджерсу, и их отношения испортились навсегда.

В начале марта Арчболда и Роджерса приняли в Белом доме. Как потом рассказывал отцу Рокфеллер-младший, президент признался, что ничего не знает о делах компании, как и о расследовании, проводимом ведомством Гарфилда. Пусть не подумают, что это расследование затеял он, боже упаси; он настроен по-дружески и ни к кому не испытывает личной неприязни. Арчболда это удовлетворило, но Джон в письме от 13 марта добавил: «Сенатор Олдрич заметил у меня дома прошлым вечером, что президент соглашается с любым, кто говорил с ним последним и будто бы полностью его убедил, но на следующий день первый человек, который изложит ему противоположную точку зрения, будет выслушан так же внимательно и успокоится».

К весне 1905 года Сетти поправилась настолько, что они с Джоном вновь отправлялись на ежедневные прогулки в двухместных дрожках. Рокфеллер тогда намеревался подать на Тарбелл в суд за её утверждения, будто бы он солгал под присягой, отрицая свое участие в «Southern Improvement Company», ведь обвинитель не спрашивал его про «South Improvement Company». Гейтс побуждал его опровергнуть и клевету по делу вдовы Баккус, но Рокфеллер возразил, что тогда придётся пройтись по всей книге, а ему этого не хочется. Тарбелл сама догадалась: «Его самообладание было мастерским: он как никто другой знает, что ответить — значит вступить в дискуссию, значит привлечь внимание к изложенным фактам». Идти у кого-то на поводу он не желал.

В мае здоровье Джона-младшего, только-только закончившего курс лечения, снова ухудшилось, и в июне он сообщил отцу о нежелании преподавать в воскресной школе: для него это слишком большое напряжение, каждую неделю он тратит три вечера на продумывание очередного выступления. Отец ответил, что и ему, и матери было бы неприятно узнать об этом. Он явился на одно из занятий и сказал: «Я предпочёл бы видеть моего сына занимающимся этой работой, чем монархом на троне». И Джон остался ещё на три года — чтобы не бежать с поля боя, а уйти достойно, с чувством выполненного долга.

Тем временем у Эдит, которая 8 апреля 1905 года после тяжело протекавшей беременности произвела на свет дочь Матильду, усилился маниакально-депрессивный синдром. Летом они с Гарольдом отправились в автомобильный тур по Европе, оставив младенца на попечение Джона и Сетти. За океаном Эдит как будто стало лучше…

Рокфеллер был уверен, что обличительный пыл журналистов скоро остынет, потому что в противном случае раззадоренная общественность может обратить внимание и на медиамагнатов, которые ничем не лучше прочих капиталистов. «Владелец „Уорлд“ является также крупным собственником, и я полагаю, что, как и у других владельцев газет, обладающих состоянием, у него начинают открываться глаза на тот факт, что он, подобно Самсону, собирается обрушить здание себе на голову», — писал он Гейтсу 12 мая. Старр Мёрфи тоже считал, что «макклюровцам» уже самим тошно от своей затеи и они просто не знают, как из этого выпутаться.

Но в июле — августе в «Макклюр мэгэзин» вышел двухчастный очерк Иды Тарбелл о Рокфеллере, основанный в том числе на её личном впечатлении, полученном в воскресной школе и церкви. «После двух часов изучения мистера Рокфеллера у меня возникло неожиданное чувство, усилившееся со временем. Мне было жаль его. Я не знаю более страшного спутника, чем страх. Мистер Рокфеллер, при всём осознании своей власти, читавшемся в его лице, голосе и фигуре, боялся, сказала я себе, — боялся себе подобных». Для неё Рокфеллер был отвратительной «живой мумией», а его благочестие — «лицемерным фасадом, блестяще возведённым хищным дельцом». «Мистер Рокфеллер, может, и сделался самым богатым человеком в мире, но он за это заплатил» — своим здоровьем, превратившись в урода. Именно этот последний «пинок» оказался самым болезненным для Рокфеллера: Тарбелл представила его облысение признаком нравственной деградации! И никакого страха в церкви он не испытывал: «Нет другого такого места, где я чувствую себя как дома, находясь в собрании людей, как эта старая церковь, куда я впервые пришёл четырнадцатилетним мальчишкой и где мои друзья всё обо мне знают».

Рокфеллер решил купить себе парик. Перед тем как впервые появиться в нём на людях — в воскресенье, в баптистской церкви на Евклид-авеню, — он страшно волновался: перед началом службы спрятался в комнатке священника, нервно поправляя парик и говоря вслух о том, какое непотребство показываться в нём в храме. Однако новый образ Джона Д. произвёл весьма благоприятное впечатление, и он испытал почти детскую радость. Теперь он полюбил парик. «Я сплю в нём и играю в нём в гольф; сам удивляюсь, как я обходился без него так долго, и думаю, что это было моей большой ошибкой», — писал он дочери Эдит. Он купил несколько париков из волос разной длины и менял их,