– Василий утверждает, что Марта написала еще одно письмо, специально для сестры, и что якобы назначила встречу, чтобы выяснить, кому из них остаться с… – Петр замолчал на полуслове, поежился будто от холода. – Он говорит, что узнал потом, уже когда исправить что-либо было невозможно, ну и побоялся признаться.

Да, Васька всегда больше всего боялся ответственности. Вечный мальчик, запертый в бесшабашной уверенности, что все по плечу. Или все-таки расчетливый, хладнокровный скот, скрывающийся за этой празднично-развеселой маской?

– Марта объявила о беременности, ваш брат поверил, женился, и даже когда стало понятно, что никакой беременности нет, все равно некоторое время они жили вместе. Здесь, потом за границей, вернее, это он жил за счет жены, поскольку…

– Сам работать не умеет, – закончил фразу Игорь. – Значит, вот с кем он уезжал… а Дед проворонил, за всеми следил, а Ваську проворонил. И Марту тоже. Спрятались.

– А может, просто не стремились найти? Извини, но она не пряталась. Жила открыто, под своей фамилией, сначала Германия, потом Нидерланды, потом Швейцария. А потом возникли проблемы с полицией, проблемы серьезные, завязанные на наркотиках, и пришлось вернуться на родину.

Петр перевел дух и продолжил:

– Вот тут одновременно закончились деньги и начались проблемы. Твой брат сказал, что гнева в ней было больше, чем разума… что сама начала потреблять, потом Татьяну подсадила.

– А он?

– Вроде бы чист. – Петр протянул пустой бокал, то ли для того, чтобы на стол поставить, то ли за добавкой. Игорь плеснул еще, снова янтарь в стекле, и солнце ярче прежнего, а в кабинете полумрак или просто кажется, что полумрак? Сплошные тени вокруг людей, картин, воспоминаний. Так и заблудиться недолго.

– Некоторое время Марта и Татьяна работали, вроде бы как первая поставляла товар, вторая занималась распространением, прибыль делили. Ну и как обычно в подобных делах, постепенно сотрудничество перестало приносить партнерам радость, да и денег на двоих не хватало. Марта решила вернуться… все бы ничего, но вот ее ненависть к сестре была патологична и нерациональна, хотя слышать о рационализме от наркоманки, конечно, несколько странно, но все-таки… принимая во внимание тот факт, что других свидетелей нет, а твой братец подтверждает слова задержанной, то вырисовывается примерно следующая картина. Марта, вернувшись, жаждала получить свой кусок рукотворного рая, но для этого нужно оправдаться в глазах семьи и, главное, Ивана Степановича Бехтерина. Или хотя бы доказать, что другие – еще хуже.

Сквозь приоткрытую форточку предгрозовой прохладой проник ветер, шевельнул бумаги на столе, прокатил ручку и, столкнув с деревянного обрыва, успокоился, улегся на полу свежей пылью.

– Она приезжала сюда, наблюдала, ждала случайной встречи… в конечном итоге она и произошла, только не с Иваном Степановичем или твоей теткой, а с Ольгой. И вот о том, что происходило дальше, я могу лишь догадываться.

Темно… Боже, с чего так темно, и день – не день, а мятая сплошная чернота, чуть сдобренная блеклым лунным светом. Выцвели звезды, повыжгли небо, оставляя после себя грязные следы, чуть прикрытые разодранной периной облаков.

И дождь, вроде за окошком, капли текут, скользят по стеклу, а все одно кажется, будто в доме кто плачет. Не плачет, нету никого, она же проверяла, и каждый день проверяет, ходит из комнаты в комнату, открывает дверь и, не решаясь переступить порог, стоит, вслушивается в гнетущую пустоту. Слуги давно шепчутся, будто бы Лизонька с ума сошла, а она – нормальная… просто в доме кто-то плачет.

Вот снова, звук тихий, на самой грани тишины. И рядом, совсем рядом, шепотком, шелестом осенних листьев, легким скрипом половиц… нет, это другое, совсем другое.

Настенька…

Настенька умерла в прошлом году, и Лизонька, получив письмо с известием, признаться, вздохнула с облегчением, потому как боялась. Все это время, каждый день, каждый час ждала, что поймут, догадаются, проберутся сквозь смутные тени сестрина безумия и потребуют суда. А письмо пришло, и хорошо стало. Спокойно.

Вот только плачет кто-то… и темно… все время темно. Лизонька честно пыталась запомнить день, ведь не могло ж такого случиться, чтобы дни и вовсе исчезли… прежде она любила гулять, и чтобы солнышко, яркое, живое, и небо, и уютная зелень сада…

Темнота. Плач, все громче и громче… подушка мокра от слез. И Лизонька, накинув на плечи шаль, вышла из комнаты… пускай считают безумицей, как Настасью, Лизоньке все равно. Лишь бы не было выматывающего душу безутешного безнадежного плача… сегодня она поняла, кто рыдает.

Мадонна. Тень от тени, застывшее мгновение ее, Лизонькиной, красоты, утраченная безмятежность мира, лишенного ненависти, боли и безумной надежды, что сейчас та, вторая половинка, которая мешает жить, исчезнет… у ненависти цвет огня, желто-рыжие космы, созвездие искр и бархат неба… у ненависти желание взять подушку и накрыть лицо той, что не желала уходить…

А рядом стыд и страх, желание быть первой… не первой – единственной. В его руках, в его глазах, в его зачарованном мире, который у нее так и не вышло понять… и было время, когда казалось, что она победила… выбрал.

Вот именно, выбрал, и до конца сомневался в выборе. Изменял ли Дмитрий, или только собирался изменить, но это неприкрытое, непристойное сожаление о невозможном убивало.

В кабинете пусто и пыльно. Не убирают здесь – Лизонька запретила, потому как боялась ненужной чистотой убить ту тень присутствия, что еще сохранялась здесь. Запахи повыветрелись, а в зеркале за серой пеленой не видно лица, но Лизоньке зеркало ни к чему, у нее есть уже, особенное, то, которое не столь рисует отражение, сколь понимает.

– Он хотел нас обеих, – доверительно сказала она Катарине де Сильверо. В сумраке плохо, а зажечь свечу долго не выходило, пальцы замерзли, занемели. – Ты же понимаешь, ты была такой же… частью… половинкой…

Тонкий огонек беспомощен и слаб, но Лизоньке достаточно. В глазах Белой Мадонны тоска… да, вот именно, не раскаяние, а тоска, пустота внутри, которую не заполонить ни золотом, ни горечью победы…

– Я просто не в силах была выносить это… – Лизонька забралась в кресло с ногами и, поплотнее закутавшись в шаль, поставила свечу рядом. – Он нарочно заставлял меня быть рядом с нею… привязал к живому мертвецу и наблюдал за моими страданиями. Он надеялся, что я стану такой же… а я не такая, я не безумна… я жить хотела, и любить, а не медленно сходить с ума рядом с нею…

Всхлип, вздох, несуществующее движенье нарисованных ресниц, знакомая пустота во взгляде… застывший полет мертвенно-золотого лепестка и слабая тень аромата… чудится, ей всего-навсего чудится, на самом деле нет ни движенья, ни аромата. Катарина де Сильверо мертва.

И Лизонька мертва.