– Видишь, как читают? До чего зачитали?

Дик с уважением оглядел груду бумажного хлама, в который превратилась привезенная им аккуратная книжка:

– Да, она работала. Расскажу Нине.

Я отдала странички другу, знавшему переплетное дело, с просьбой привести их хоть в какой-то порядок. Он вернул мне толстенький плотный том, облаченный в прочный дерматиновый переплет благородного темно-синего цвета, с ровнейшим обрезом страниц – к счастью, все оказались целы, зачитать зачитали, но потерять ничего не потеряли – и наотрез отказался взять плату за работу:

– Ты что, старуха?! Какие деньги? Такой кайф!

В потоке лиц и событий, наполнявших книгу, мы автора видели менее ясно, чем действующих лиц, которых разглядывали пристально ее глазами. Не хотелось вносить критическую ноту в захлеб восхищения, куда с удовольствием погрузились, но, помню, растерянные лица родителей Нины Николаевны, провожавших ее на вокзале и ничего до тех пор не знавших о планах ее отъезда за границу, меня царапнули, равно как и периодичность отказа от привязанностей и пренебрежения долгом: десять лет с Ходасевичем, чуть дольше – с Макеевым. Нина Берберова многое могла себе позволить. И она многое себе позволяла.

А ведь – ничего не скрывала, не стремилась выглядеть лучше, чем была: распахнула свою жизнь, как книгу, которую мы читали.

Моему отцу посчастливилось прочесть “Курсив” раньше, я не могу сейчас припомнить, при каких обстоятельствах это произошло. Скорее всего, книга попала к нему в Переделкино, где мои родители проводили зимы, снимали на несколько месяцев какую-нибудь пустующую писательскую дачу поближе к Дому творчества, где всегда обитал кто-нибудь из добрых знакомых. Книга произвела на моего отца огромное впечатление: то, что для нас, для меня и моих ровесников, было историей, для него обернулось дорогими для него воспоминаниями. Вся петербургская часть “Курсива” совпадала с тем, что хранилось в его памяти: там действовали и кумиры его молодости, и близкие ему люди, там упоминались его друзья, его брат и его тех времен подруга. А парижская часть читалась как долгожданное продолжение любимой, но оборванной на полуслове книги.

Отец тут же написал автору. К сожалению, ни копии, ни черновика этого письма я не нашла в его архиве, но кое-что сохранилось в моей памяти. Каково же было мое изумление, когда годы спустя в кельнском доме Льва Копелева и Раисы Орловой, взяв с книжной полки второе издание “Курсива” – Нина Николаевна говорила, что оно существенно отличается от первого и гораздо лучше, – в послесловии обнаружила строки из этого папиного письма! За десять лет, прошедших между первым и вторым изданиями “Курсива”, Нина Берберова получила 20 писем из Советского Союза. Мизер, как может показаться сейчас, чудо по тем временам. В одном из этих писем сказано, что на всю Москву имелся тогда лишь один экземпляр (“Не наш ли?” – подумала я тогда не без гордости). Как бы прилежно он ни работал, во многих ли домах мог бы он побывать? Переписка с Америкой, мягко говоря, не поощрялась, общество еще не очнулось от страха, державшего страну в обморочном безгласном состоянии долгие десятилетия. Если кто-то книгу прочел, да решился и сумел высказать о ней свое мнение, да раздобыл адрес, да отважился отправить письмо эмигрантке, лицу заведомо с точки зрения властей подозрительному, если не враждебному, persona non grata, то как бы удалось посланию проскользнуть сквозь частый бредень перлюстрации, чтобы оно попало в руки автора? Нет, 20 писем-откликов, пришедших в США из СССР, на такую книгу в такое время, – достойный результат, мы можем им гордиться. Читая письма, помещенные во втором издании, вспоминала наши впечатления от “Курсива” – чуть ли не каждый отзыв казался мне написанным кем-то из моих друзей. Возможно, так оно и было: по понятным причинам – дело происходило еще при советской власти – имен своих корреспондентов Берберова не называет, 12 писем, отрывки из которых она приводит, даны под номерами. Выдержкам из письма моего отца выпал номер четвертый:

Ответ не заставил себя ждать.