— Не перепутаю. Эйгер. На темечке. Ровно в полночь.

3

Вместо снега на Первом Ледовом поле их встретил лед, твердый и ломкий, белая хитрая обманка. С виду обычный фирн, но ботинок каждый раз скользит, норовя съехать вниз. Приходится ступать со всей силы, пробивая лунку. Острые края так и норовят впиться в ногу, словно собачьи зубы. Шаг, еще шаг, еще…

Северная стена оскалилась злобным псом.

Хинтерштойсер шел первым в связке. «Кошки» на ногах, каска почти на носу. Склон задирался вверх, то и дело норовя опрокинуться, поэтому приходилось делать все медленно. Пройти всю длину веревки, вырубить ступень пошире, забить страховочный крюк, завязать узел…

— Готово! Мочаль!..

…Помочь подняться Курцу, передохнуть несколько секунд, и снова вверх. Шаг, еще шаг… Друг Тони пока что сзади (смена через час), но завидовать ему совсем не тянет. Без «кошек» каждый шаг — почти что пытка, приходится напрягать все мышцы, ловить равновесие. Потому и взяли две пары, новеньких, удобных, зубастых… Эйгер, Эйгер! И тут подгадил, людоед. Еще шаг, еще, каску поправить… Шаг, еще шаг…

Итальянцы отстали, хотя оба при «кошках». Неудивительно, такой склон — это уже «категория шесть». Хотя на первый взгляд ничего военного, сплошная рутина. Подняться, вырубить ступень, найти место для крюка… Говорят, жизнь прожить — не поле перейти. Верно, но на такое поле может не хватить и целой жизни.

Шаг! Шаг! Еще шаг!..

А потом с серых небес полило. Разверзлись хляби…

* * *

Последние недели Тони редко улыбался, но тут не удержался, показал белые тридцать два. Без малейшей зависти, от всей скалолазной души.

— Твой траверс, Андреас! Так и назовут. Считай, уже назвали.

Чезаре и Джакомо вообще онемели. Молча перебрались по перильной веревке, так же молча оглянулись назад, на сломанный «замок». Наконец переглянулись да и выдохнули разом:

— Grandioso!!!

Хинтерштойсер даже слегка смутился. У иных бывает звездный час. Ему выпал — ледяной. Но задирать нос ой как рано. После переправы Андреас первым делом подумал, нет, не о грядущей славе (траверс Хинтерштойсера!!!), а о все той же веревке. Вспомнилось, как во время сборов говорили о тридцати метрах. Да тут и трехсот может не хватить.

…Такая вот беда!

Ревизия рюкзаков, как итальянских, так и баварских, показала — в обрез. А ведь будет еще проход между Первым и Вторым полями, настоящий «взлет», почти вертикальный, и «Рампа» будет, и «Снежный паук». Над каждым метром трястись придется. Хинтерштойсер поглядел на перильную веревку, протянутую вдоль «зеркала».

— Снимаем?

Никто и не пытался возразить. Зачем бросать? Обратно все равно идти по Западному склону, где веревки без надобности. Только Курц поглядел не слишком уверенно. Промолчал, и лишь потом, уже на Ледовом поле, когда отдыхали на очередной ступеньке, проговорил, глядя куда-то вверх:

— Траверс обратно не пройти.

Андреас и сам это понял, хотя и не сразу. Сидела дрянь-заноза у самого сердца, но он сперва внимания не обратил. А теперь увидел, словно на панорамной фотографии: скала-«замок», справа, откуда шли, выступ, в него крюк вколочен, слева же ничего, гладко. И туда железо вбить можно, но в настоящий полет не уйти. Маятник качнется лишь до середины «зеркала», и то если очень повезет.

Обсуждать не стали ввиду полной ясности. Поздно, поздно!..

Шаг… Еще шаг… Еще…

* * *

— Андреа-а-ас!

Веревка еще не успела натянуться, и Хинтерштойсер сперва решил не смотреть назад. Еще три шага… К тому же изрядно злил дождь, ливший неведомо откуда. Тучи высоко, тумана нет, а молотит вовсю. Под ногами, считай, каток, если бы не «кошки», улетел бы уже со свистом прямо к подножию.

— Андреа-а-а-с! Сто-о-ой!..

Делать нечего, стал. Повернулся, хотел крикнуть в ответ («Чегоо-о-о?»), но промолчал. Уж слишком не понравилось то, что он увидел. С другом Тони все в порядке, стоит где и положено, на другом конце веревки. А вместо итальянской «связки» — не пойми чего. То ли оба лежат, то ли один, а второй присесть рядом пытается. На таком-то склоне!..

Бац! Бам! Бум!.. Прямо по каске, до звона в ушах.

Андреас помотал головой, добрым словом помянув чудесную девушку Ингрид. Не в первый раз, камешки начали сыпаться сразу, как только на поле ступили. Джон Гилл, Паук из Кентукки, оказался, увы, пророком. Хорошо еще, что падала всякая мелочь, которую каска держала. Один раз, правда, угодило по щеке, но вскользь, не до крови.

У Чезаре и Джакомо касок нет, только вязаные шапочки. Теперь братцы-итальянцы лежат… Нет, лежит Чезаре, Джакомо рубит ступеньку, чтобы самому разместиться сбоку. А снег возле них не белый, не серый даже…

Хинтерштойсер всмотрелся и пожалел обо всем сразу.

Снег был красный.

4

Этот неказистый флигель в глубине двора женщина окрестила Замком Измены. Думала назвать иначе, перебирала варианты, а потом махнула рукой. Пусть будет, не для бумаг же, там все под номерами, для нее самой. Чтоб не забывать.

Полгода назад, вскоре после рождественских праздников, она пошла гулять по Монмартру. Погода была не ахти, дождь пополам со снегом. Январь — не лучшее время в Париже. Осенью город романтично печален («о, мадам!»), зимой же бывает откровенно мерзок. Как раз под настроение.

На рождество ее пригласили в гости. Небольшой замок возле Труа, нужный человек, перспективный партнер. Усики, осанка, модный костюм, графский титул в довесок.

— Зовет? — ничуть не удивился О'Хара. — Тот еще бычок, Лиззи, давно на тебя пялится.

Поглядел странно.

— Человек полезный, но приказать не могу. Хочешь — валяй!

Ей даже почудилось, будто боссу неприятно такое внимание. Может, это и стало последней каплей. К тому же в Берлине, за месяц до того, они плохо поговорили с Мареком, поссорились, помирились…

Съездила в гости. Изменила мужу. А потом, вернувшись и бросив вещи в отеле, отправилась бродить по узким улочкам Монмартра, подняв воротник мокрого пальто. Мальчишку не жалела, не жалела и себя, просто в очередной раз убедилась, что в мире не бывает чудес. Даже кольца Гиммель бессильны. А еще женщина знала, что Гертруда обязательно что-то поймет, почует, заметит. Она — не наивный Марек, до сих пор верящий в святость алтарных клятв.

Иногда Ильза Веспер ловила себя на мысли, что дочь знает ее лучше, чем она сама.

Тогда и довелось зайти в небольшой дворик в самой глуши Монмартра. Париж современный, лощеный и парадный, остался далеко, словно в ином мире. Здесь стоял еще настоящий XIX век. Сперва женщина заглянула в арку, чем-то напоминающую полуразрушенные средневековые ворота. За аркой был высокий платан, обшарпанные двухэтажки, идущие неровным квадратом, а за платаном, в глубине двора — домик-голубятня. Высокий цоколь, человеку в рост, два окна под желтой черепичной крышей, деревянная лестница с перилами. Точно как на старой картине — или на пожелтевшем от времени дагерротипе.