музыкантов, шутих и шутов, с Бироном и Левенвольде по сторонам кареты императрица отправляется в новую резиденцию. От Кремля по Никольской, Мясницкой, через ворота Земляного города, по Немецкой улице, к реке Яузе тянется царский поезд. Наконец он вползает на гребень Яузской долины, и перед взором императрицы и придворных открывается сказочная картина.

На противоположном берегу прямо от воды уступами поднимаются цветники с фонтанами. Посыпанные толченым кирпичом дорожки, пересекаясь, образуют затейливый геометрический узор. А над всем этим на верхней площадке каскада, протянувшись на 200 метров, высится сияющий белизной и ярким золотом новый двухэтажный дом. Вокруг — широкий канал, прорытый от самой Яузы, а в небольшой уютной гавани слева от дворца покачиваются нарядные, разукрашенные галеры и лодки для веселых прогулок. Картину замыкает рама тронутых осенней желтизной деревьев верхнего парка.

Московский Версаль пришелся по душе государыне.

Переправившись по наведенному мосту, торжественный поезд поднимается по усыпанной желтым песком дороге. Обогнув новый дворец справа, он втягивается в распахнутые ворота. По обеим сторонам вместо привычного русского забора — флигели с открытой колоннадой на втором этаже. Вместе с боковыми крыльями дворца флигели образуют замкнутый внутренний двор. Новинка перенята с Запада и называется по-французски «курдонер» — почетный двор.

Из парадного вестибюля, «затененного» тремя рядами колонн, светлые галереи ведут в парадные помещения дворца: налево — в тронный зал, направо — в парадную спальню. Сквозь широкие проемы галерей открывается вид на боковые крылья здания, на расположенный за воротами огромный верхний парк. При медленном шествии создается впечатление, что вокруг тебя движется великолепно исполненная архитектурная и пейзажная декорация.

Под стать внешнему облику дворца и внутреннее убранство его четырехсот покоев — колонны на высоких пьедесталах, белые с золотом балюстрады галерей, панели из полированного дуба и ясеня, укрывающие бревенчатые стены, а в парадной спальне — панели лаковые, тонкой китайской работы. И повсюду скульптуры — деревянные, алебастровые и свинцовые. Золоченные по левкасу — в галереях и парадных залах; алебастровые на крыше главного дворцового фасада; свинцовые — посередке водоемов с фонтанами.

В молодой столице на берегах Невы и Мойки возводили обычно трехчастные дворцы — небольшой главный корпус с парадными и жилыми покоями, протянувшиеся в обе стороны галереи, и по краям — боковые павильоны. Изящно, красиво и чуть камерно. Манеру завезли из Германии, из скопидомных небольших немецких княжеств. Для обширной щедрой русской империи, для ее правителей, обладающих безграничной властью, требовалась манера другая — внушительно-величавая, торжественная, изысканно-роскошная — даже не итальянская, а французская.

Растрелли вытянул вдоль берега Яузы единое по высоте здание. Конечно, он все же выделил довольно ясно читаемые центральную часть, занимавшую треть всей длины, средние ризалиты и боковые павильоны. Но объем был един. Торжественный, внушительный, дворцовый. Такого мощного композиционного приема в России еще не знали. Позже Растрелли не раз воспользуется им, видоизменяя его и совершенствуя.

Едва перебравшись в лефортовский Анненгоф, императрица твердо решила: надо переезжать в Петербург. Там страх исчезнет. Придворному архитектору велено отправляться в город на Неве: строить новую императорскую резиденцию. Быть ей насупротив крепости, рядом с Адмиралтейством. Для большего простора нового дворца присоединить к нему палаты покойного адмирала Апраксина и дома, купленные в казну у сосланного послом в Берлин Павла Ягужинского, у наследника дядюшкина дипломата Саввы Рагузинского. И еще было добавлено: «Поспешать безотлагательно!»

…Груженый возок уже стоял у подъезда. Возница в который раз поправлял сбрую, а Франческо Бартоломео торопливо дописывал последние указания по Анненгофу: «…четыре фигуры, которые поставятца у четырех бассейнов в новом саду. Тридцать машкаров для кашкаду. Статуя, которая будет на средине кашкада называемую Эркулис, в которой будет змей семиглавной…»

Пять лет спустя ему придется готовить новый макет лефортовского Анненгофа. Потрафляя желаниям императрицы, перенесут сюда из Кремля Зимний дом, возведут иллюминационный театр. Это нарушит строгую симметрию и пропорциональность ансамбля московского Версаля. Но разве следует спорить с правителями… И в будущем, уже при следующей российской императрице — веселой и жизнелюбивой Елизавете Петровне, придется все время что-то строить, разрушать, переделывать в этом многострадальном Лефортове, выгоравшем и в 1746, и в 1753 и в 1771 году.

Так и не удалось создать в Москве настоящий русский Версаль. Впрочем, он и не стремился соперничать со строителями Версаля подлинного. Он просто все время думал о нем, припоминал великолепный дворец и не менее прекрасный, величественный парк. Но не копировал, не подражал, а создавал то, что соответствовало местным условиям, российским требованиям, испытывая одновременно и собственные возможности.

Растрелли в пору, о которой идет речь, было всего тридцать с небольшим. Он стоял на пороге создания собственных образных решений в архитектуре. Решений, которые впоследствии получат у исследователей название «стиль Растрелли». Только время, видимо, еще не приспело для утверждения этого стиля.

…Не раз он будет посещать Москву, выполняя различные желания Елизаветы Петровны. В 1749 году на месте древних построек Ивана III и Бориса Годунова в Кремле возведет новый каменный дворец. И кто знает, может, именно тогда дрогнет сердце Франческо Бартоломео: ведь строить он будет на том самом месте, где два с половиной века назад, за тысячи миль от родины, трудились его соотечественники из Милана и Болоньи. А может, останется столь же спокоен и безразличен, как архитектор К. А. Тон, сто лет спустя сломавший его детище, чтобы возвести нынешний Большой Кремлевский дворец.

И все же каждый раз, приезжая в Москву, Растрелли, наверное, все острее и острее ощущал тихую, щемящую грусть. На его глазах старели и ветшали некогда возведенные им деревянные ансамбли. И никакие доделки и поправки не в состоянии были скрыть разрушающую силу проходящих лет. Тогда особенно ясно становилось, что и на тебя неумолимое время кладет свою печать.

Дела государственные

I

Суровый Петр, учивший Россию кнутом и самоличным примером, не оставил достойного продолжателя дела. Как только «птенцы гнезда Петрова» осознали, что царственная дубинка уже не будет направлять их действия, они не мешкая занялись устройством собственных дел. Каждый в меру своего разумения и своих сил: кто бешеным разгулом, кто накопительством, а кто средоточием в своих руках всей возможной власти. К последнему особенно стремились недавно еще безродные и нищие выходцы из немецких земель, пригретые и обласканные царем-реформатором. И получалось. Никто не мешал им в достижении цели.

Датский посол Вестфаль подсчитал, что за первые два года царствования Екатерины I двор выпил данцигской водки и французского вина на сумму около миллиона рублей. Годовой доход государства равнялся десяти миллионам.

Следующий правитель Российской империи — Петр II, по словам современников, был подвержен «необузданной страсти к охоте». И всеми делами в государстве вершил его бывший учитель, а затем первый министр барон Остерман. Испанский посол де Лириа сообщил о нем в своих донесениях: «Могу сказать