Именно Остерман во многом определит внутреннюю и внешнюю политику России и при Анне Иоанновне, и при Анне Леопольдовне.

Сменившая Петра II на престоле Анна Иоанновна, по словам одного из самых верных ее слуг, фельдмаршала Миниха, «любила спокойствие и совсем не занималась делами, предоставляя все произволу своих министров…». Наступило время, когда «каждое мало-мальски значительное лицо сочло благоразумным, в видах собственного самосохранения, следовать правилу: губи других, иначе эти другие погубят тебя».

Анна привезла с собой из Курляндии тамошнюю дворянскую голытьбу и отдала им в руки правление государством. Накинулись они на большой русский пирог, презирая нравы и обычаи кормившей их земли. Во главе всех курляндцев стоял амант императрицы, тщеславный, корыстолюбивый Бирон. И потекли прочь из России большие деньги.

«Были вывезены несметные суммы, — вспоминал позже тот же Миних, сподвижник Бирона, — употребленные на покупку земель в Курляндии, постройку там двух скорее королевских, нежели герцогских дворцов и на приобретение герцогу друзей в Польше. Кроме того, многие миллионы были истрачены на покупку драгоценностей и жемчугов для семейства Бирона…» Чуть раньше запишет свои воспоминания о Бироне адъютант Миниха Манштейн: «Говоря о герцоге Курляндском (Бироне. — Ю. О.), я сказал, что он был большой охотник до роскоши и великолепия; этого было довольно, чтобы внушить императрице желание сделать свой двор самым блестящим в Европе».

Очень хотелось петербургскому двору стоять в одном ряду с Парижем и Веной. Должности именовали на европейский лад, а службу исправляли по старинке, с проволочкой, оглядкой и нахальным мздоимством. Кафтаны по обязанности натягивали немецкие, а служили в них по-старорусски — с великим сгибанием спины. Дворцы желали иметь наподобие версальских, а к архитектору относились как к собственному безропотному холопу. Крепкая смесь, замешанная Петром I на древних привычках и новейших европейских веяниях, еще не отстоялась, не выкристаллизовалась,

«Действия правительства были выше собственной его образованности, и добро производилось не нарочно, между тем как азиатское невежество обитало при дворе», — запишет столетие спустя А. С. Пушкин.

С одной стороны, Академия наук, торжественные приемы в честь многочисленных иноземных послов, выписанные за баснословные деньги итальянские певцы и комедианты. С другой — бесконечный страх перед возможными заговорами дворян и бесконечными бунтами крестьян, измученных ничем не сдерживаемыми поборами.

Уже через год после смерти царя-реформатора в глубинах России объявился первый самозваный царевич Алексей Петрович, чудом якобы спасшийся 26 июня 1718 года от лютой отцовской казни. Новоявленный царевич обещал народу великие послабления и отмену «крепости». Вплоть до 1740 года возникало еще пять таких «царей» и «царевичей-освободителей». Еще девять самозванцев действовало последующие двадцать лет. Только новый Петр I никогда не объявлялся. Уставший от жестокостей, раздраженный ими народ ждал и искал своего будущего разумного и доброго хозяина.

Страх наверху порождал насилие. Ночами уносились из Петербурга на восток кожаные возки с опасными людьми. Свыше двадцати тысяч отправила Анна Иоанновна в далекие и страшные ссылки. А днем вползали в Петербург многочисленные обозы с запада. Везли европейские зеркала, ткани, посуду, напитки для нужд двора и приближенных.

Не желал существовать без Запада этот еще совсем юный город. Жаждал оправдать свое предназначение — окна в Европу. И жизнь в нем, на четырех ветрах, была непростой и нелегкой.

В Петербурге, где проживало пока всего несколько десятков тысяч, люди чиновные и близкие ко двору были неизбежно связаны меж собой. Даже если ненавидели друг друга. Они вынужденно вращались в одном кругу, встречались друг с другом, существовали едиными интересами, питались одними слухами. Ничто не оставалось тайной — ни жизнь личная, ни дела профессиональные.

Слухи, бродившие по городу, определяют взаимоотношения людей, их поступки, вкусы. Они барометр общественной жизни. Если не хочешь оказаться лишним, ненужным, а жаждешь получать заказы и пользоваться расположением знатных особ, то внимай тому, что говорят, обдумывай, учись.

В тридцать с лишним лет человек обязан иметь свои твердые представления о морали, этике, чести. Они были у Франческо Растрелли. Воспитанный в годы царствования Людовика XIV, он веровал, что самодержавие — единственная форма правления. А вот понятия «свобода», «равенство» были ему незнакомы. И это тоже естественно. Еще только собирался в странствие по Европе молодой Жан-Жак Руссо. Еще не родились будущий «отец народа» Мирабо и первый русский певец свободы Радищев. Зато Растрелли сознавал, что собственное достоинство, сословную честь необходимо защищать. Но даже этого еще не знали в России.

С молчаливым недоумением наблюдал он, как дворянина публично били палкой, а тот подобострастно благодарил матушку-государыню за науку; как наследника знатного рода объявляли шутом и он, сдерживая слезы, на потеху всем кудахтал, сидя голым задом в лукошке с яйцами; как заслуженный боевой офицер чистил лошадей всесильного фаворита, лишь бы обратить на себя его милостивое внимание. Все вокруг было непонятно, дико, страшно.

Окружающая действительность в сцеплении разнообразных событий и явлений невольно воспитывала и обучала молодого зодчего, помогая познать и профессиональные секреты, и не менее важные секреты придворной жизни. Первое, что он усвоил, — молча и честно исполнять свое дело.

Не случайно Франческо Бартоломео Растрелли пережил стольких правителей и временщиков, оставаясь всегда на виду. Счастливый случай, объяснимый только феноменальной работоспособностью и талантом зодчего. Талантом, который оказался необходим семи императрицам и императорам России.

Стиль эпохи есть отражение характера и лика времени. Десятилетие Анны Иоанновны было беспокойное, характер неустоявшийся, лик переменчивый. И отразить его представлялось затруднительным. В делах строительных требовались только быстрота исполнения, великолепие и внушительность. Потому и возводили дворцы с поспешанием из деревянных брусьев и приспосабливая, переделывая старые петровские каменные строения. Для создания нового стиля время еще не приспело.

Когда осенью 1734 года всесильный Бирон предложил Франческо Растрелли построить дворец в Курляндии, он охотно и даже радостно согласился. Наконец появилась настоящая возможность проявить себя.

II

В России Бирона ненавидели и боялись. Франческо Растрелли принимал его с уважением и доброжелательством.

Бывший конюший захудалой курляндской принцессы только к лошадям относился с любовью и по-человечески. Молодой Растрелли был у него исключением.

Что сблизило их? Чем объяснить их добрые отношения на протяжении почти сорока лет?

Возможно, нетерпеливому в желаниях и алчному Бирону понравилось, как молодой архитектор быстро и красиво исполняет заказы. Обер-камергер любил пышную роскошь и беспрекословие. Растрелли же подкупала широта размаха Бирона, позволявшая творить, как хочется. Совпадение желаний заказчика и интересов архитектора сблизило их.

Вероятно, свой первый заказ от Бирона Франческо Бартоломео Растрелли получил весной 1732 года: построить на пустыре между Невской першпективой и Большой Морской вместительный и удобный манеж.

Сохранилось письмо Растрелли фельдмаршалу Миниху, ведавшему многими постройками в Петербурге. Канцелярией от строений командовал тогда бывший парикмахер, ловкий француз Антуан Кармедон. Чертежам и планам будущих зданий он предпочитал рассуждения о локонах, буклях, пудре. Но