(Напомним: подать крестьянина государству в то время составляла 74 копейки в год, что равнялось примерно 10 золотым рублям начала XX века.)

Для Растрелли настал тот момент, когда он не просто получил возможность, а уже обязан был предоставить полную свободу творческому полету своей фантазии. Именно здесь, в Митаве, предстояло случиться повороту в его искусстве.

В государственной казне денег не было. Они были у Бирона. На содержание императорского двора в год уходило 260 тысяч рублей, царской конюшни — 100 тысяч рублей. Землемерам и учителям империи выплачивали 4500 рублей в год. Придворным церковнослужителям и на отопление богаделен отпускалось 41 876 рублей. А обер-камергер скупил в 1737 году за 600 тысяч все поместья бывшего курляндского герцога Фердинанда Кетлера. Земля, дачи, дворцы и драгоценности всегда были лучшим помещением капитала.

Место для дворца указано было сразу: на реке Лиелупе, там, где Аа и Дрисса, сливаясь, образуют несколько островов. На одном из них, самом большом, некогда высился могучий замок, сооруженный в XIII веке рыцарями Ливонского ордена. Древние руины предстояло разобрать до основания и на их месте возвести новую резиденцию.

Судьба пятисотлетнего памятника никого не интересовала. История человечества свидетельствует, что, как правило, каждое поколение живет прежде всего своими интересами, заботится в первую очередь о своей славе, о своем благополучии и не так уж часто размышляет о прошлом или будущем своей земли, своего народа.

И опять приходится обращаться к чертежам и рисункам, хранящимся в венской Альбертине и в архивах Варшавы. Не единожды перестраиваемый в XIX столетии дворец вдобавок ко всему очень сильно пострадал в годы войны. О его первоначальном виде можно судить только по проектам самого архитектора.

На генеральном плане остров, на котором расположен замок, очерчен мощными земляными валами, повторявшими, видимо, старые рыцарские укрепления. Пять ромбовидных фортов охраняют подступы к нему. Вокруг главного укрепленного острова разбросаны острова помельче, превращенные в сказочные сады с беседками и павильонами. А между ними, как паутина, натянуты мосты и мостики.

Весной 1738 года, лишь подсохли дороги, из Петербурга в Митаву потянулись обозы, зашагали пехотные роты. Две тысячи мастеровых и солдат отправил всесильный герцог на строительство своей новой резиденции.

Закладка дворца состоялась 14 июня. Не в пример Руенталю, все проходило гораздо торжественнее и величественнее. Уже не насильно согнанные крестьяне стояли вокруг, а добровольно съехавшиеся дворяне и добропорядочные бюргеры, жаждавшие любыми способами засвидетельствовать свою лояльность новому правителю. Прозвучали торжественные высокопарные слова. Засвистели флейты, зарокотали барабаны, задавая темп работе, и сооружение огромного дворца началось.

Три года семь печей для обжига кирпича коптили курляндское небо. Три года в окрестных лесах с тяжким уханьем падали на землю срубленные дубы, чтобы превратиться затем в двери и оконные рамы. Из Тулы с заводов Романа Баташова шли обозы с литыми украшениями. На кораблях везли из Германии свинец для крыши. Но сколь быстро ни стучали барабаны и ни визжали флейты, сколь ни торопились измученные строители, новоиспеченному герцогу все казалось, что работы идут недостаточно споро, с промедлением.

Растрелли доносит, что солдаты заняты битьем 766 свай. Земля трудная. Сваи идут плохо. Не хватает копровых баб. Для ускорения велел он оковать все сваи железом. Это дополнительный расход денег. Но все железо стоит дешевле одной бриллиантовой пуговицы на камзоле герцога. И снова приказ из Петербурга — любыми способами строить быстрее.

Несмотря на все понукания, на все усилия архитектора и суету герцогского фактотума, трех лет оказалось мало, чтобы окончательно завершить сооружение дворца. Через три года после начала строительства Бирона отправляют в ссылку. И резиденция в Митаве ему больше не нужна.

Только четверть века спустя в пустынных и промерзших залах вновь зазвучали голоса, застучали молотки, разнесся запах дерева, клея, краски и мокрого алебастра. Хозяин вместе с архитектором вернулись на старое пепелище. Но об этом подробный рассказ последует позже, а пока попробуем представить себе хотя бы внешний вид дворца, подведенного под крышу.

Митавский замок изрядно пострадал в годы Великой Отечественной войны. Но все же сквозь доделки и достройки угадывается первоначальный облик.

Большое, внушительное строение. Строгое и даже чуть суховатое. Что-то в нем еще от петровского Петербурга, может, от здания Двенадцати коллегий. И вместе с тем — самостоятельное, новое. В плане дворец решен по законам барокко — с большими и малыми выступами-ризалитами. А в обработке стен — скованность, сдержанность. Но это только первое впечатление.

Рустовка, обильно использованная в Руентале (в подвальном этаже, в обрамлениях и тягах), здесь становится менее заметной. А в позднейших постройках Растрелли исчезнет совсем.

Окна второго и третьего этажей — с полуциркульным завершением (и это несомненный шаг вперед по сравнению с архитектурными приемами Петровской эпохи). Богаче и пластичнее обработка сандриков, карнизов, кронштейнов. Капители пилястр, львиные маски и женские головки над окнами, отлитые из чугуна по единым моделям, еще лишены острой выразительности, столь характерной для декоративных украшений Зимнего дворца. Все исполнено пока несколько по-ученически, робко, с оглядкой. И только сквозные проезды в боковых корпусах свидетельствуют о творческих возможностях архитектора. Трехчетвертные колонны по бокам проезда как бы подводят к расположенным по обеим сторонам лестницам. Прием этот, разработанный генуэзскими архитекторами в XVI столетии, Растрелли использует потом при строительстве дворца М. И. Воронцова.

Дворец в Митаве свидетельствует о таланте мастера, но все же не дает оснований считать его великим зодчим.

Вплоть до осени 1740 года Растрелли почти безвыездно сидел в Курляндии. Лишь иногда, по вызову фельдмаршала Миниха, ведавшего строительством в Петербурге, или самого сиятельного герцога, загоняя лошадей, мчался в столицу.

В один из таких наездов он услышал подробности о событиях 27 июня 1740 года. В тот день на Сытном рынке при стечении петербургского люда жестоко казнили кабинет-министра Волынского и его единомышленников Еропкина и Хрущова. Были они перед тем мучены и ломаны, а у кабинет-министра еще и язык урезали за охальные речи против всех немцев и Бирона в особенности. Поговаривали, что подали диссиденты императрице прожект, как, изгнав немцев, улучшить финансовые дела государства. Добровольное прожектерство властям без надобности. И тогда единомышленники во главе с Волынским составили факцию (заговор).

Всей правды о деле Волынского архитектор, конечно, не знал. Официальное сообщение с нескрываемой злобой рассказывало о мнимых злодействах преступников. О подлинных стремлениях казненных говорили немногие. Шепотом, с оглядкой. Впрочем, итальянца мало волновала и судьба кабинет-министра, и судьба внутренних прожектов, не имевших прямого отношения к любимому делу. А вот Петра Михайловича Еропкина жалел. Близости меж ними не было, но симпатия существовала. Ведь учился Еропкин в Риме, любил свое дело и в работе себя не жалел.

С 1737 года Еропкин возглавлял всю архитектурную часть специально созданной «Комиссии о санктпетербургском строении». Мечтал, чтобы город на Неве превзошел и Рим, и Париж. Ради замысла трудился