* * *

С момента возвращения в Вену, пребывая в постоянном страхе за свою жизнь и за будущее своих книг, Цвейг составит определенного рода «завещание» на имя издателя с указанием конкретных поручений в случае его смерти: «Уважаемый доктор Киппенберг! В ближайшие дни меня могут призвать и отправить на сборы, по всей вероятности, через несколько недель отправят на фронт… В случае, если со мной что-то случится, подготовьте недорогое избранное издание моих работ, включив в него ранние публикации и другие неопубликованные материалы. Я сам выберу редактора, срок публикации оставляю на ваше усмотрение. Учитывая тот факт, что мы знаем друг друга много лет и всегда поддерживали дружеские отношения, не сомневаюсь, что могу рассчитывать на то, что вы выполните мои пожелания. Мы отправляем на поле боя всех до последнего человека. Большинство наших писателей, начиная с Гофмансталя, уже служат в армии… Да защитит Бог Германию! Искренне ваш Стефан Цвейг».

Но объявленная всеобщая мобилизация его чудесным образом не коснется. На всех медицинских освидетельствованиях врачи признавали Цвейга негодным «из-за общей слабости» и перенесенной операции, что на время избавило его от приступов депрессии и немного придало уверенности в завтрашнем дне. Тем не менее отсидеться дома государство ему не позволит, и уже в конце ноября писателя направят на армейский склад в железнодорожное депо, где в течение недели он будет проходить базовую военную подготовку. Ежедневно отправляясь с новобранцами в город Клостернойбург (Нижняя Австрия), он сможет наблюдать реалии армейского быта, ночевать в «непроветриваемых казармах», а в дневнике спустя неделю разочарованно подытожит: «Приказов глупого, но источающего справедливость лейтенанта нам всем приходилось ждать по два и по три часа».

Пройдет четверть века, и в романе «Нетерпение сердца» он опишет свое пребывание в Клостернойбурге: «В ноябре 1913 года из одной канцелярии в другую, вероятно, спустили какой-то приказ, и наш эскадрон нежданно-негаданно перевели из Ярославице в небольшой гарнизонный городок у венгерской границы. Как он назывался – не так уж важно, ибо все провинциальные гарнизонные городки в Австрии отличаются друг от друга не больше, чем пуговицы на мундире. Повсюду одна и та же казенная декорация: казарма, манеж, учебный плац, офицерское казино и как дополнение – три гостиницы, два кафе, кондитерская, винный погребок и паршивенькое варьете с потасканными певичками, которые между делом охотно удостаивают своей благосклонности офицеров и вольноопределяющихся. Строевая служба повсюду одинаково пуста и однообразна, час за часом расписаны по незыблемому, веками установленному порядку; в свободное время тоже не происходит ничего интересного. В офицерском казино все те же лица и те же разговоры, в кафе все те же карты и тот же бильярд. Иной раз даже удивляешься, как это еще господь бог удосужился нарисовать разные пейзажи вокруг шестисот или восьмисот домов, насчитывающихся в таких городишках».

На военных сборах Цвейг достигнет особого возрастного рубежа, возраста Христа и, пожалуй, лучшим подарком на день рождения станет для него приглашение занять место в Военном архиве: «То, что один из моих друзей был высшим офицером в военном архиве, помогло мне получить там место». Этим другом оказался Франц Карл Гинцки, благодаря которому с 1 декабря 1914 года писатель приступит к работе в библиотеке и архиве казарменного комплекса Stiftskaserne, куда вместе с ним будут направлены многие «золотые перья» Австрии – Александр Рода-Рода, Рильке, Франц Верфель, Альфред Полгар, Эрнст Лиссауэр, Рихард Шаукаль, Пауль Штефан, Оттокар Керншток.

Согласитесь, столь «звездный состав» журналистов и поэтов мог свернуть на своем пути горы – любые горы пропагандистской прессы. Что, собственно, ими «героически» и будет сделано на страницах патриотического венского альманаха «Donauland» и в серии иллюстрированных печатных сборников «Unsere Soldaten» («Наши солдаты»). Основная задача группы заключалась в составлении панегирических очерков «в исключительно положительном и патриотическом духе» про тех солдат и офицеров австрийской армии, кого министерство периодически представляло к наградам, дабы не только подчеркнуть их доблесть, мужество и отвагу, но и публично отметить велеречивыми комплиментами. Так сказать, приукрасить тусклые биографии яркими красками даже в тех случаях, когда за кем-то из награжденных вояк героизма и отваги на поле боя не наблюдалось.

Любопытно, что этой работы Цвейг потом стыдился, говоря: «Деятельность, разумеется, не слишком доблестная, что я охотно признаю, но все же такая, которая мне лично показалась более подходящей, чем вонзать русскому крестьянину штык в кишки». Высасывать из пальца оды о людях, которых он не знал, о войне, на которой никогда не был, конечно, было скучно и однообразно, но график такой непыльной «деятельности» был щадящий. Протирать штаны в здании архива следовало с 9.00 до 15.00, так что уже в начале четвертого он преспокойно вешал фельдфебельскую форму в шкаф, где мирно пылилась положенная ему по уставу сабля, и, хлопая скрипучей дверью комнаты № 535, свободно следовал в город по своим личным делам.

Двадцать третьего мая 1915 года Италия объявила войну Австрии. В голове капрала{292} Цвейга, увидевшего мгновенно возникшую ненависть ко всему итальянскому, возникло желание не только мысленно противостоять коллективной агрессии и «воодушевлению», но и прямо «в разгар этого всплеска ненависти» написать статью «Итальянец у Гёте», рассказав в ней о встрече Карло Поэрио с первым поэтом Германии. Тогда же, в мае, у него окончательно созрел замысел большого пацифистского произведения, в котором выразилось бы «отношение ко времени и людям, к катастрофе и войне». Приступая к работе над драмой «Иеремия», он перечитывал не только библейские легенды о ветхозаветном пророке, но и роман австрийского писателя Рихарда Бер-Гофмана «Смерть Георга», оказавший на Цвейга впечатление еще в девятнадцать лет. Не случайно его первое письмо к Бер-Гофману датировано осенью 1917 года, когда вместе с открыткой был отправлен и первый экземпляр «Иеремии».

Герой романа Бер-Гофмана, осмысливая неизбежность собственной смерти, пытается смириться с ней психологически. Переживая смерть друга детства, врача Георга, старение и увядание своей жены, Пауль приходит к выводу, что его эгоцентризм – это истинная причина страха смерти, и находит спасение в единении с законами жизни. Законом жизни для Цвейга в годы войны станет его внутреннее ощущение, что он говорит «одновременно и от своего имени, и от имени времени», что «победа», доставшаяся ценой тысяч жертв, не оправдывает эти жертвы. Писатель называет себя «пораженцем», и таким образом избранный им в качестве символа поэмы пророк становился его собственными глазами. Предостерегающим возгласом, «что мир лучше войны», что пророк, оказавшийся в тюрьме, способен продолжать мыслить, а мысли его – быть свободными и созидательными; что тот, «кого презирают как слабого, трусливого в период воодушевления… оказывается единственным, кто выдерживает и преодолевает тяжесть поражения»{293}.

Критик Рихард Шпехт