с 23 на 24 ноября они проведут в Гамбурге в отеле «Четыре сезона» с видом на озеро Бинненальстер. Будут спать в разных номерах, в один из которых Стефан заранее позаботился заказать букет белых роз. Утром после премьеры он приглашает ее вместе поехать в Любек для празднования его дня рождения, 26 ноября. Стефан намеренно приблизил дату «на два дня», чем весьма позабавил Фридерику, когда она об этом узнала. В ее воспоминаниях о поездке в Любек сказано кратко, но со всей определенностью: «В Любеке я забыла повседневную жизнь». Известно, что в интимные отношения Стефан и Фридерика впервые вступили именно там накануне его дня рождения. В Вену она вернется без него; до начала декабря у Стефана еще оставались дела в Берлине. Но 4 декабря день ее тридцатилетия они вместе «страстно и радостно» отпразднуют у него на квартире, а потом вновь расстанутся на три недели, но регулярно будут обмениваться открытками и письмами.

Шестого декабря Фридерика ему пишет: «Вчера я была почти рядом с тобой. Жаль, не сообразила, что могла свою мечту легко осуществить. Надо лишь горячо пожелать. Сама себе удивляюсь. Я сейчас слишком взволнована, чтобы относиться к себе критично. Лишь знаю, что под горячим солнцем невероятно быстро созревает многое, о чем я раньше только догадывалась. Как мудрые, рано повзрослевшие дети, надевающие на себя нимб всезнайства, пребывая в полной невинности и изнеженности. С теплым чувством представляю тебя сейчас. Со всем нежным почтением, которое к тебе испытываю. И как бы ты это все ни воспринимал, не бойся ничего. Счастье или боль, которую я познаю с тобой, – для всего открыта моя душа. Я сильная. Большое спасибо за открытку. Я только что прочитала в прессе о Мюнхене. О, почему меня не было там! Фр. Мария».

После свидания 21 декабря он внесет в дневник философские мысли: «Опять все чудесно. Только бы это не перешло чисто в сексуальные отношения. Такая опасность есть. Прогулки прекрасны. И мы много, хорошо говорили друг с другом. Она так нежна, как бы не разрушить это моей нежностью и моим чувством. В следующий раз скажу, что мы многое теряем. Где-то в глубине души я понимаю, в чем разница между мужским и женским началом: у нас предвкушение наслаждения, поэтому такое изнеможение с его исполнением. У женщин наслаждение потом, поэтому без фантазий. Они живут прошедшим, мы – будущим. Быть может, поэтому у женщин и память лучше».

Через пятнадцать лет в «Легенде о сестрах-близнецах» он продолжит свои рассуждения о сексуальной психологии мужчин и женщин: «Творец мира сего, когда мастерил мужчин, явно что-то перекосил в них; поэтому они всегда требуют от женщин обратное тому, что те им предлагают: если женщина легко отдается им, мужчины вместо благодарности уверяют, что они могут любить чистой любовью только невинность. А если женщина хочет соблюсти невинность, они только о том и думают, как бы вырвать у нее бережно хранимое сокровище. И никогда не находят они покоя, ибо противоречивость их желаний требует вечной борьбы между плотью и духом…»{275}

* * *

В январе 1913 года он отправляется в Прагу, затем в Дрезден и Лейпциг на театральные премьеры. Вечерами ведет дневник. «Письма издалека, которые мне отправляет Фридерика, сияют. Они настолько полны преданности, что я не понимаю, за что Бог дал мне все это. Я знаю, что не заслуживаю такого своей бессмысленной тратой жизни. Пусть Париж станет испытанием…» 2 марта ночным поездом он действительно отбывает в Париж, а Фридерика бессонными ночами сидит у кроватки Сюзи, делая в тетрадях наброски своего будущего романа «Птичка», и обо всем оповещает Стефана в письмах. Он по много раз перечитывал ее весточки, в свободные минуты бросался составлять ответные послания, даже писал стихотворения:

Милая, в миг пробужденья

Пару строк моих прочти,

Улыбнись, мое смятенье

За обиду не сочти.

Пусть – легки, невинны, ясны,

Они явятся к утру,

Не огонь, не пламень страстный,

Не трепещут на ветру.

Заключу в объятья – строки,

Вспыхнут сердце и любовь,

Чтобы грудь твоя и щеки

Залились румянцем вновь.

«Париж, Париж, Париж! И сразу же в бездонную чашу этого имени вливается пестрый поток грез. Париж – это блеск, изящество, радость, окрыленность, задор. Париж – антипровинция, это свобода, и прежде всего женщины, множество женщин. Он неожиданно и непременно романтически познакомится с одною из них, юною, прекрасною, нежною, элегантною…»{276}

В Париже, где он провел шесть недель вдали от Фридерики, произошло и его увлечение красивой французской модисткой Марцеллой, мастерицей по изготовлению женских шляп, платьев и пальто. Буквально накануне встречи Марцелла развелась и легко увлеклась обаятельным писателем из Австрии, поселившимся в отеле «Божоле» на улице Божоле, 15, с видом на сады Пале-Рояля. Марцелле льстило, что ее новый друг и любовник принимал в своем номере первых писателей и поэтов Парижа, бесконечно много знал о музыке, искусстве, литературе, архитектуре. Ромен Роллан не раз навещал друга в отеле и в дневнике подробно документировал их встречи.

«4 марта 1913 года. Визит к Стефану Цвейгу, который на месяц приехал в Париж. Старая Германия в данном случае явилась ко мне в облике молодого еврея тридцати двух лет, жгучего брюнета, с коротко остриженными волосами и маленькими усиками, все достаточно ярко выраженного типа, – с плавной и слегка тяжеловатой речью. Очень любезен со мной. (Жан-Ришара Блока в свое время он встретил весьма надменно.) Широкий, открытый ум. Хорошо изъясняется по-французски. Читает на всех западноевропейских языках».

«17 марта 1913 года. Обедал близ Пале-Рояля, в ресторане “Бэф-а-ля-мод”; вместе со мной были Цвейг, Верхарн, Райнер Мария Рильке, Базальжетт. Беседа затянулась до половины пятого – в комнате Цвейга. <…> Цвейг с гордостью показывает нам только что приобретенную им рукопись Верлена “Галантные празднества”. Если судить по почерку и бумаге, она кажется написанной чуть ли не в 1840 году. Цвейг вспоминает, как три или четыре года тому назад Герман Бар, приехав в Париж с целью встретить одного писателя (речь идет обо мне), навел о нем справки в литературных кругах; никто не знал, даже просто не слышал такого имени. Кажется, Цвейг потрясен моим сегодняшним влиянием во всех странах; ему хотелось бы, чтобы я, по примеру Достоевского, начал единолично издавать свой собственный печатный орган, с тем чтобы он стал путеводным огнем для умов Европы. <…> Цвейг только что нанес визит Сюаресу: тот произвел на него очень сильное впечатление. <…> Осматривал собрание картин, принадлежавших госпоже Андрэ и недавно переданных Французскому институту по завещанию владелицы (выставка картин может быть открыта для широкой публики