Но сегодня я иду домой пораньше, предвкушая свободный романтический вечер.

По дороге покупаю мороженое, свое любимое: ананасовый рожок. С наслаждением кусаю аппетитную верхушку, политую джемом и даже закрываю глаза: так вкусно! И так хорошо… никаких тревог и забот.

Вот только ходьба с закрытыми глазами всегда приводит к печальным последствиям. Я сначала врезаюсь в какого-то мужчину, а потом ойкаю и поднимаю голову. Дыхание от ужаса перехватывает: на идеально выглаженной светло-синей рубашке расплывается пятно от моего мороженого.

— Боже мой! Простите меня! Я… я такая идиотка! Давайте я вам за химчистку заплачу!

Лезу в сумку, чтобы достать деньги, но мужчина меня останавливает. Только тогда я на него смотрю: среднего возраста, коротко подстриженные темные волосы, такие же темные глаза, в которых светится любопытство. От него до ужаса вкусно пахнет, как-то даже знакомо.

И голос. Бархатистый, хрипловатый, завораживающий.

— Вкусная хоть мороженка? — усмехается он.

— Ананасная…

— Ну ради ананасной можно и пострадать. Да убери деньги. Давай пройдемся.

Краснею с ног до головы, ненавижу это жуткое, почти подростковое, смущение.

— А у меня парень есть… — бормочу себе под нос, даже отчасти надеясь, что он не услышит.

Слышит и смеется:

— А я женат, и что? До конца аллеи пошли. Скучно. Кисточка…

— Что? — Я вздрагиваю, сама не зная, почему. Просто вдруг что-то внутри болезненно-щемяще отзывается.

— Говорю, кисточка у тебя за ухом. Художница что ли?

Я всегда забываю ее там. Иногда сухую, иногда прямо в краске — и некоторые пряди приобретают разноцветные оттенки. Вот и сейчас убираю кисть в футляр и украдкой кошусь на отражение в экране телефона: не вывозилась ли в краске?

— Чего рисуешь?

— Так, — пожимаю плечами, — что закажут. Детей, девушек, в основном. Шаржи и портреты.

Тут меня вдруг осеняет идея:

— А хотите я для вас нарисую? Ну… в качестве компенсации за рубашку. Я хорошо рисую, правда! Портрет могу, особенно детские люблю… у вас есть дети?

— Есть. Но портреты ей не нужны. Нарисуй мне что-нибудь на свой вкус, ладно?

Мне хочется его немного поддразнить, и я с лукавой улыбкой интересуюсь:

— А если я нарисую вас?

— Тогда нарисуй в профиль. В профиль я красивше.

Я смеюсь и с души падает камень: не злится. Рубашка явно дорогая, да и весь облик случайного незнакомца кричит о достатке. Угораздило же беднягу попасть на пути у меня.

Мы останавливаемся в конце аллеи. Очевидно, пути расходятся: мужчине направо, к подземной парковке, а мне прямо, в метро и домой. Уже собираясь попрощаться, спохватываюсь:

— А как же я вам рисунок отдам?

— А я тебе визитку оставлю. Держи. Звякни, как доделаешь.

— Сергей Васильевич Серебров, — читаю я. — MTG, генеральный директор. Я вам испортила рубашку перед каким-то совещанием, да?

— В офисе есть запасная. Парня-то как зовут?

— Денис.

— Скажи ему: дурак ты, Денис. Девушку с работы надо встречать.

— Скажу, — улыбаюсь я. — До свидания.

— Зовут-то тебя как? — кричит мне вслед.

Я уже на ступеньках в метро.

— Кисточкой и зовут! — отвечаю.

А затем ныряю в прохладу подземки, неповторимую и уютную.

Две станции на метро, квартал пешком — и я дома, спешно поднимаюсь по лестнице. Дел невпроворот! Сначала искупаться, потом натереться маслами и кремами, потом мучительно выбирать наряд. Потом краситься, а потом и время подойдет, Дэн заедет в семь. Несмотря на то, что кажется, будто времени полно, его в обрез, это любая девушка подтвердит.

В коридоре вкусно пахнет курочкой. Мама поставила в духовку любимое папино блюдо: курицу на банке.

— Мама! — кричу, стаскивая кеды. — Я вернулась. Денис не звонил?

Обычно мама встречает меня с порога, забирает сумку с инструментами и сразу сажает обедать, а в этот раз не выходит. И квартира встречает тишиной…

— Есть кто дома?

Прохожу на кухню. Папа, как обычно, читает газету, мама моет посуду.

— Вы чего молчите? Я пораньше освободилась. Есть что перекусить?

Мама оборачивается и на ее лице удивление, смешанное со страхом.

— Женька! Ты чего тут делаешь?

— Я вечером… с Денисом… вот отпросилась.

— Совсем с ума сошла?! Немедленно вон!

— Мама…

На глаза наворачиваются слезы обиды.

— Вон, я сказала! Евгения, немедленно уходи, тебе здесь не место!

Сумка выскальзывает из моих рук, по полу разлетаются листы. Я с ужасом всматриваюсь в рисунки, которые просто не могут принадлежать моей руке. На них Сергей, его портреты, силуэты, глаза. На некоторых мы вместе, на некоторых он один, но, кажется, их тысячи и сотни.

— Женя! Слышишь меня? — зовет мама.

Я поднимаю на нее взгляд, но перед глазами все расплывается.

— Мама! — кричу. — Мамочка!

— Евгения… Евгения…

В глаза ударяет яркий, нестерпимый свет. Я жмурюсь и пытаюсь вдохнуть, но мешает какая-то трубка. Вокруг суетятся какие-то люди, а меня накрывает паникой. Горячие слезы непроизвольно проливаются, стекают по щекам.

— Евгения, все хорошо, вы в больнице. Слышите меня? Можете пошевелиться?

Во всем теле дикая слабость. Едва шевелятся пальцы на левой руке, а правую я совсем не чувствую. Я вообще почти ничего не чувствую и не понимаю, кроме дикого страха, охватившего разум.

— Меня зовут Иван, я ваш доктор. Пожалуйста, успокойтесь. Мы вам поможем. Я аккуратно вытащу трубку, только не дергайтесь, пожалуйста.

Кажется, меня все равно держат, чтобы я не шевелилась, но это совершенно напрасно. Сил совсем нет, я чудом не позволяю себе провалиться обратно в сон. Вокруг куча приборов, кто-то меряет мне давление, кто-то берет кровь из вены. Если бы я еще понимала, что случилось и как здесь оказалась…

Странное чувство. Ничего не болит, но пошевелиться не выходит, жуткая слабость, трубка в носу мешает толком дышать, перед глазами все расплывается и сердце бьется быстро-быстро. Мне кажется, я еще там, во сне, вижу лицо мамы и чувствую вкус ананасного мороженого.

— Вот и все, Евгения, — ласковый голос врача дарит немного уверенности, — вы умница. Сейчас нужно отдыхать, постарайтесь не шевелиться, не волноваться и поспать, пока мы вас обследуем.

Я пытаюсь сказать, что выспалась на годы вперед, но губы не слушаются и дыхания не хватает. Меня снова охватывает паника.